Кубанские зори

Вызвал главный начальник и сказал: «Садитесь, гражданка! С сегодняшнего дня вы свободны. Мы вот даем вам документ о неприкосновенности личности. Вы не виноваты, мы разобрались во всем. Идите домой и живите со своими детками. А у вас их четверо. И ничего не бойтесь. Мы видим, как вы напуганы. Вам ничего уже не угрожает».

Я заплакала, поблагодарила его за доброту и вышла. Пришла с маленьким Ефимком домой. Свекровь привела меньших моих детей Федю — от сестры Вари, Митю — от моей мамы Матрены Филипповны и старшую Нюсю — от Монаков. И собралась семья: четверо детей, я, больная и пережитая, и свекровь. Шесть человек. Вот такая сложилась у нас семья.

Везде хоть шаром покати — ничего не было. Яко наг, яко благ, яко нет ничего. Такая вот у меня судьба. А самое главное — голодные, кушать нечего, хлеба не видим. Как было мне трудно. Если бы не родственники — помогали Монаки, моя золовка Саша и сестра Варя Якименко, чем и как могли, — мы бы не выжили. Не дали умереть, помогли выжить. Тита посадили в тюрьму. Год он отсидел в тюрьме, в Краснодаре…

Повинившись перед новой властью, с людьми особенно не церемонившейся, видевшей в них только средство для своих прожектов, хотя раскаиваться ему, Титу Загубывбатько, было, собственно, не в чем, так как оказался он в плавнях не по своей воле, а спасаясь от неминучей гибели, он становился теперь навсегда виноватым. Тогда он еще, видимо, не подозревал, какая незавидная участь будет ему уготована.

ПОСЛЕ РАЗГРОМА

После столь неожиданного разгрома отряда в начале января 1922 года Василий Федорович Рябоконь затаился где-то на Кирпилях с самыми близкими людьми — женой Фаиной и младенцем Гришей, Омельяном Дудкой и Ковалевым — Астраханцем, не предпринимая никаких действий, даже не выезжая в хутора и станицы за продуктами — их приносили в камыши в кошелках доверенные люди. Конечно, он не пребывал в абсолютном бездействии, встречался с людьми, изучал обстановку, думал о том, как быть дальше. Население хуторов и станиц ему явно симпатизировало и сочувствовало. Более того, его имя стало символом некой смутной надежды в этом, все еще непроходящем человеческом хаосе и беззаконии.

До мая 1923 года он не совершил ни одного набега на хутора и станицы, вследствие чего органы ОГПУ и части Красной армии прекратили его преследование, полагая, что отряд его уничтожен совершенно и никакой угрозы для новой власти не представляет. По одним сведениям он был ранен в руку или в живот и находился в это время на излечении, по другим — болел тифом. Если это так, то и его ранение, и его болезнь были как бы кстати, для обдумывания им своего положения и дальнейшей жизни.

За это время он переменился. Его, бьющая через край энергия, решительность и уверенность угасли. Он как-то даже сник и притих. Прежними, живыми и не тускнеющими оставались только глаза. Особенно для него были тягостны длинные непогожие дни дождей и распутицы. Он подоліу сидел у окна, молчаливо глядя, как в мутном, заплаканном окне расплывается одна и та же, уже надоевшая картина — одинокая верба, хата, покосившийся сарай.

На его висках как-то быстро и неожиданно появилась первая изморозь седины. Так нудно и нестерпимо тоскливо ему не было даже в камышах…

Но несмотря на бездействие Рябоконя, в плавнях все так же прятались люди, продолжалось повстанческое движение, появлялись даже новые группы. Люди не выходили из камышей, опасаясь расправы, хотя властью и объявлялись амнистии. Удивительно, именно этот период бездействия Рябоконя в документах и донесениях красных назывался «разгаром бандитизма». Он вышел из борьбы, но повстанческое движение продолжалось и продолжалось теперь под его именем.

Скудная, голодная, расстроившаяся жизнь порождала немало разбойных шаек, обыкновенных грабителей, тайком набегавших на хутора, уносивших все, что только можно было унести, не брезговавших и грабежом на дорогах. Все это к Рябоконю и его сподвижником не имело никакого отношения.

Появились новые повстанческие группы и отряды, которые могли быть и чисто бандитскими шайками, а могли быть и инспирированы красными. Это группы — есаула Ольшанского, есаулов Бугая и Василенко, сотника Нелюбы — в районе станицы Каневской; вахмистра Курбацкого — в районе станицы Чепи-гинской; Диденко — в районе станиц Старовеличковской и Медведовской.

Когда Василий Федорович вдруг обнаружил, что борьба продолжается, что его имя помимо него собирает людей, понуждая терпеть лишения и нужду, скрываться, не ведая о своем будущем, это поразило его и заставило всерьез задуматься о своей ответственности за судьбы людей, поверивших в него. Ведь то, что делалось его именем, делалось теперь вовсе не так, как ему виделось. А главное — все эти шайки разбойников непременно выдавали себя за рябоконевцев, наивно пытаясь придать своим неприглядным делам какое-то благородство. Без него это был уже действительно бандитизм, а с ним — осмысленное и целенаправленное движение за правду, за справедливость, за право людей на жизнь, которых посчитали по какой-то немыслимой логике в этом мире лишними, а значит, подлежащими уничтожению по самому факту их существования.

Но и оставаясь в бездействии, Василий Федорович Рябоконь как бы автоматически причислялся и уравнивался с бандитами. Да те, кто его ловил, признавали политический характер его борьбы, но высшая власть в своем победном шествии признавать политических противников не хотела. К тому же было удобно — все махом выдать за бандитизм и тем самым получить право на борьбу с ним, на беспощадность и жестокость…

Запущенная военная машина по ликвидации бандитизма продолжала работать по инерции, выискивая свои жертвы. Теперь Рябоконь был ей просто необходим непойманным. Иначе ей нечего было делать, и она сама оказывалась лишней. Поэтому безоглядной ретивости по уничтожению людей, прячущихся в камышах, милиция не проявляла, понимая, что у них есть полное основание скрываться, опасаться за свою жизнь, в конце концов это был не противник, а свои же граждане.

И пока Рябоконь бездействовал, по незримым каналам летели сводки и отчеты о состоянии борьбы с бандитизмом, которые тщательно изучались, и по ним принимались меры.

«Совершенно секретно. 23 февраля 1922 г. Начальнику Кубано-Черноморской областной милиции г. Краснодара.

Рапорт.

Доношу, что за февраль месяц во вверенном мне Тимашевс-ком отделе милиции выступлений со стороны бело-зеленых не было, за исключением отдельных нападений и ограблений. Банда, оперирующая по Тимашевскому отделу, с главарем бандитом Рябоконем в количестве 150 человек, экспедиционным отрядом Кубчероблсовещания окончательно разгромлена. По направлению станицы Гривенской вверенного мне отдела 10 и 12 февраля сего года была перестрелка экспедиционного отряда с бандой Рябоконя. При перестрелке был пойман помощник Рябоконя хорунжий Буряк, который дал в своем показании ценные сведения. И по этим сведениям экспедиционный отряд в камышах по направлению Ачуевской косы нашел много гражданской одежды и много печеного хлеба, а также военное снаряжение и прочие мелкие трофеи.

Последние оперативные действия — самые хорошие на сторону нашу. Вся банда бело-зеленых, скрывавшаяся в камышах, была выбита из камышей, тем временем камыши залиты водой, и бандиты ни один не сумел пробраться в камыши на сухие гряды, где таковые скрывались раньше. В настоящее время приступили к полному выдавливанию последних остатков разбросанных банд. 20 февраля сего года пойманы два корнета с лошадьми, полным вооружением и проч. снаряжением, которые живы и доставлены в сессию Ревтрибунала СКВО. По сведениям данных бандитов Рябоконь, главарь шайки, три раза тяжело ранен и скрывается у граждан станицы Гривенской, и в скором времени будет пойман, о чем мною и будет донесено Вам дополнительно.

Начальник отдельско-городской милиции Козырев».

Никогда, конечно, отряд Рябоконя такой численности, как отмечено в донесении — ста пятидесяти человек — не достигал. Но, видимо, надо было представить масштабы повстанческой опасности, чтобы получить и соответствующее право для борьбы с ней. Упомянутые в донесении корнеты — это Маслов и Малое, простившиеся с Рябоконем при разгроме отряда и надеявшиеся на скорую встречу с ним…