На крыльях победы

— Тридцатый, я — сороковой, — послышался в шлемофоне голос Даватьяна. — Барахлит мотор. Разрешите уйти?

— Разрешаю. Соколову прикрыть ведомого.

Два наших самолета пошли на аэродром. Видимо, машина Даватьяна получила в бою повреждение. Вскоре и мы двинулись домой. Пройдя половину пути, я увидел на земле машину Даватьяна. Она лежала, высоко задрав хвост. Летчика нигде не было. Сделав два круга, я направился на аэродром, удрученный случившимся и беспокоясь за жизнь Даватьяна.

Он пришел на следующий день пешком, осунувшийся, с запекшейся кровью на щеке. Вид у него был смущенный. Пряча от меня взгляд, летчик признался, что, когда мотор, изрядно пробитый крупнокалиберными разрывными пулями, заглох, он пошел на вынужденную посадку с выпущенным шасси, что категорически запрещалось. Нужно было садиться на «живот». Колеса наткнулись на большую валежину, и самолет скапотировал, а Даватьян пробил себе щеку о прицел.

— Понимаешь, — горячился Даватьян, отчего у него особенно сильно становился заметен армянский акцент, — какой-то дьявол бросил там дерево! Загубил хорошее дерево. Безобразия! Я наткнулся. Я ругал того человека плохими словами!

Нельзя было без улыбки смотреть на этого симпатичного чернобрового человека, но все-таки пришлось «поставить его на коврик» и «разнести». На следующий день самолет притащили на аэродром, отремонтировали, и Даватьян совершил на нем еще много вылетов.

Немцы по-прежнему донимали своими налетами переправу. Они подвешивали к истребителям бомбы и сбрасывали их вниз. Численное превосходство фрицев не позволяло нам предупреждать все их налеты, но все же мешали мы немцам очень сильно, и они приносили переправе незначительный ущерб. По ней теперь непрерывно шли наши войска и боевая техника.

В эти дни мы мало спали, еще меньше отдыхали. Забыты были кино и танцы. Присмирели даже наши полковые шутники — Бродинский и Даватьян. Все чаще вспоминали погибших товарищей. Это было плохим признаком. Люди осунулись, помрачнели. Как-то я сказал Даватьяну:

— Слушай, друг кавказский. Говорят, у армян есть такая поговорка: «Человек перестал петь — перестал жить». Правда?

— Так, так, — обрадованно закивал Даватьян, любивший, когда говорили о его родине, о его народе. — Откуда знаешь ее? Зачем вспомнил? Хочешь петь?

— Хочу, чтобы ты товарищам пел!

Глаза у Даватьяна вспыхнули, он ударил себя в грудь ладонями:

— Понял тебя. Петь буду — жить будем!..

Вскоре я услышал приятный голос Даватьяна:

Нас было восемь «яков» быстрокрылых,

Мы шли туда, куда был дан приказ.

Мы смерть несли врагу на наших крыльях,

Мы шли туда, где смерть встречала нас.

За последнюю строчку я рассердился на Даватьяна. Что это он завел о смерти! Но каково было мое удивление, когда я увидел, как понравилась всем эта песня. Дальше Даватьян пел уже о грядущей победе. Вскоре эта песня стала чем-то вроде гимна нашей эскадрильи.

Положение между тем осложнялось. В полку оставалось все меньше машин. В нашей эскадрилье — пять, во второй — две, в первой — четыре. Многие летчики улетели за новыми самолетами. А изматывающие бои над переправой продолжались. С пресловутой немецкой точностью фашисты приходили на штурмовку. На каждого нашего летчика нагрузка возросла...

Как-то я с четверкой «яков» патрулировал после обеда над переправой. Небо было чистое. Неожиданно получил сообщение радиостанции наблюдения, что к переправе движется большая группа немецких самолетов. Что делать, какую тактику принять? Набрав высоту со своей четверкой, пошел навстречу фашистам. Пересекли линию фронта и направились в глубь оккупированной территории. Километров через двадцать показался целый косяк «фоккеров». Они шли восьмерками, которые сверху прикрывались парами. Таких групп я насчитал шесть. Значит, у врага в общей сложности шестьдесят самолетов, а у нас — только четыре. Ничего себе, веселая картина! По пятнадцать вражеских машин на каждую нашу!

Что же делать? Удирать? Этого еще не хватало! Нет, мы будем драться! Только по-иному. Надо заставить фрицев сбросить бомбы, не доходя до переправы. Я учитывал, что при бомбовой нагрузке «фоккер» значительно теряет маневренность и скорость. Знали об этом, конечно, и фрицы, поэтому они постараются уклониться от боя.

Я повел свои самолеты в атаку на первую десятку Фрицев с высоты тысяча метров над ними. Огонь решил не открывать, чтобы не увлечься боем. Когда до немцев оставалось около ста метров, они с переворотом пошли к земле. У меня от радости даже сердце забилось чаще. Поймались на удочку, фашисты! Раз пошли с переворотом, значит сбросили бомбы на свою территорию! Но долго предаваться радостному чувству просто не было времени. Десятки вражеских машин шли с интервалами в полтора — два километра. Я должен был максимально использовать эти интервалы. Сделал левый боевой разворот, так как пара прикрытия у немцев находилась с правой стороны. Пока она будет переходить на левую, я успею атаковать следующую группу с бомбами. Мысли у меня были ясные, как обычно бывает в минуту большого нервного напряжения.

Мои товарищи четко выполняют все приказы, а отличная слетанность позволяет производить сложное маневрирование. Атакуем вторую группу — и она бросает свои бомбы куда попало. Затем то же самое повторяется с третьей и четвертой группами...

Разъяренные немецкие летчики набрасываются на мою четверку. «Фоккеры» из первой группы лезут выше меня, чтобы атаковать сверху, но я тем временем атакую пятую группу с бомбами и поджигаю первого справа фрица. Вся группа вражеских машин падает вниз, бросает бомбы на головы своих войск.

Так, так! Бомбите своих! Громите их! Еще один удачный маневр — и операция немцев будет сорвана. Если же мы пропустим последнюю группу фашистских самолетов, то вся наша боевая работа может пойти насмарку — прорвавшись к переправе, вражеские летчики постараются сбросить на нее бомбы. Поэтому мы будем преграждать путь врагу, даже если для этого придется погибнуть!

В воздухе творится такая кутерьма, что немцам трудно подсчитать, сколько у нас самолетов. Мы же знаем количество их машин, и это дает нам преимущество. Волей-неволей немцы втягиваются в бой.

Клубок самолетов все-таки скатывается к переправе. Фашисты держатся крепко, бомб не сбрасывают. Видно, в этой группе у них летчики обстрелянные. Мы наседаем на них все сильнее. Огрызаясь огнем, фашисты идут к переправе. Что делать? Всем нашим идти на таран немцев? Но нас же в несколько раз меньше. Нет! Погибнуть мы всегда успеем. Надо заставить немцев сбросить бомбы! Я иду в новую атаку на ближнего фрица, и он сбрасывает свой груз в пяти километрах от переправы. За ним то же самое проделывают и остальные немецкие летчики. Как говорится, дурной пример заразителен!

Чувствую, что устал невероятно. Сказывается и физическое и нервное напряжение. Сквозь атмосферные разряды слышу приказ «бати»:

— Тридцатый! Я — «Изумруд-один»! Выходите из боя! Вам выслана помощь!

Выйти из боя потруднее, чем может показаться. Все наши пары распались, каждый действовал самостоятельно, и теперь мы были в окружении врагов. Как же выбраться из него? Пикировать к земле? Попытаться оторваться? Нет, немцы так легко меня не отпустят. Лучше всего войти в облачность и, прикрываясь ею, уйти к своим. Но до облачности полторы тысячи метров, незаметно от врага этого не сделаешь. Ладно! Мне поможет какой-нибудь фашист!

Я пристраиваюсь к одному «фоккеру» вплотную. Увидев так близко советский самолет, немец шарахается в сторону, — он же опасается, что я вот-вот открою по нему огонь. А мне только этого и надо! Я следую за «фоккером» в том же порядке. Фриц часто в страхе поглядывает на меня своими очками. Я не вижу его глаз, но знаю, что они сейчас расширены от ужаса.

Немец мечется бестолково, а мне же нужно в облака! Я жму на него, и вдруг неожиданно для самого себя грожу ему кулаком. Пытаясь уйти от меня, вражеский летчик тянет к облакам. Вот это-то мне и надо! Но тут ему на выручку спешат еще два «фоккера». Мое положение становится очень опасным. Я жмусь к «своему» фрицу так, что по мне нельзя открыть огонь, не попав в него. Фашисты пытаются зайти ко мне с другой стороны, но я ныряю под «своего» немца и снова прикрываюсь им, как щитом. Тут фриц, испугавшись, что его могут прикончить свои, пытаясь скрыться от меня, бросается наконец в облака, а вместе с ним и я. Пробив облачность, мы оказываемся один на один. Я подбираю газ, нажимаю на левую педаль и спокойно, с точным прицелом, как на учении, стреляю из пушки. «Фоккер» взрывается. Проводив взглядом его обломки, иду к Валге. Здесь меня ожидают две машины — Бродинского и Хохрякова. А где же Ваня Хроленко?