Страница 33 из 42
Но как бы я ни был загружен, а все же всегда находил часок-другой для танцев. Нашими партнершами были веселые польские девушки. Они приносили с собой патефон, и мы так лихо исполняли замысловатые танцы, словно были прирожденными поляками. А когда девушки затягивали песни, мы дружно подхватывали и, конечно, коверкали язык, путали слова, что вызывало взрывы веселого смеха. В эти минуты мы забывали о войне. Молодость брала свое.
Да и дела на фронте шли хорошо. Это мы чувствовали на себе. Вылетая на разведку, на фотографирование позиций врага на западном берегу Вислы, мы реже подвергались зенитному обстрелу. Фрицы уже осторожнее расходовали боеприпасы. И с той и с другой стороны накапливались силы.
На эстонской земле
Приказ о перебазировании. Место назначения еще неизвестно, но по всему определяем, что путь предстоит дальний. Готовимся целую неделю. Перелет открывает передовая команда, а за ней по порядку — штаб, летный эшелон, техсостав.
Маршрут пересекает Барановичи, Минск, Оршу...
...Подходим к Чудскому озеру. Вот оно, озеро русской славы! Где же Вороний Камень, с которого Александр Невский следил за битвой, за разгромом русскими воинами «железной свиньи», псов-рыцарей? Сколько вражеских костей лежит на дне озера! Такая же судьба ожидает и фашистов, потомков псов-рыцарей!
Настроение у меня приподнятое. Погода прекрасная, небо высокое, чистое. Озеро искрится под солнцем. Я вспоминаю картину «Александр Невский», ее отдельные кадры. Какой замечательный фильм, как он помог многим советским людям в их борьбе с фашистами!.. Иной раз слово писателя, игра артиста, кисть художника оказываются сильнее пушек и пулеметов!
Проходим Псков и вскоре приближаемся к поселку Выру, около которого вдоль опушки леса тянется посадочная площадка. В стороне от нее вижу несколько капониров и стоящие в них самолеты. Но они не нашего полка. «Видимо, уходят, в тыл на отдых и пополнение, — думаю я. — Мы их сменяем». Что ж, друзья, отдыхайте хорошо, набирайтесь сил, а мы продолжим вашу боевую вахту на эстонской земле! Иду на посадку...
Командир полка приказывает побыстрее устраиваться, обживать аэродром, так как можем вылететь на боевые операции в любое время.
На аэродроме идет обычная суматоха, которая бывает при перебазировании части. Садятся все новые и новые машины. Приближается вечер...
На ночлег устроились в небольшом домике. Хозяйка немного понимала по-русски. Это была совершенно седая, но на редкость подвижная, здоровая женщина. За все время, что мы жили здесь, я ни разу не видел, чтобы она отдыхала или сидела сложа руки. В работе она далеко обгоняла свою краснощекую семнадцатилетнюю дочь Эльзу. Девушка эта со светлыми, как лен, волосами по-русски не говорила. Но, несмотря на скудность словаря, мы хорошо понимали друг друга, скоро сдружились и жили мирно. Может быть, еще и потому, что мы часто помогали крестьянкам в их работе. А ведь известно: ничто так не сближает людей, как общий труд.
...Утром поднялись рано и долго в темноте искали столовую. За время войны мы привыкли к тому, что батальон аэродромного обслуживания часто преподносил нам всевозможные сюрпризы — то опаздывал с питанием, то угнетал однообразием меню. Ничего хорошего мы не ожидали и на этот раз и всячески изощрялись в насмешках по поводу работы БАО. Каково же было наше изумление, когда наконец мы нашли нашу столовую и вошли в нее. По правде говоря, мне показалось, что я еще продолжаю спать и вижу прекрасный сон: будто я стою в уютном, со вкусом убранном зале, где все сверкает чистотой и даже на окнах занавески, а молодые девушки-официантки — в кружевных передниках.
Смотрю на товарищей и хохочу: у них очень растерянный, смешной вид. Наверное, и у меня такой же. Вот так сюрприз! Впервые за все время нашей фронтовой жизни будем питаться в настоящей столовой, очень похожей на ресторан довоенного времени. Будто бы мелочь, а как улучшилось наше настроение. Обстановка подействовала и на аппетит: мы оказали должное внимание искусству поваров и с симпатией говорили о «бороде», как мы звали майора, командира БАО. Этот пожилой и молчаливый человек с окладистой бородой вложил всю свою душу в дело. Отличился он здесь не только организацией прекрасной столовой, но и созданием клуба. Казалось бы, что можно сделать из простого сарая? А «борода» превратил его в уютный уголок: побелены стены, настелен пол, на стенах портреты, лозунги. Все повеселели, шутили: «Так воевать можно». Теперь я понимаю, как до тех пор мы жили, в каком напряжении находились, если эти элементарные вещи так нас всех обрадовали...
В этот день меня ожидала приятная неожиданность. Направляясь к стоянке самолета, я увидел старшего лейтенанта. Шел он прихрамывая, опираясь на трость. Лицо его мне показалось знакомым.
— Лавренков?
— Он самый! — улыбался мой земляк-хабаровчанин.
Мы с ним учились вместе в аэроклубе. Вот так встреча! Я попросил кого-то из техников позвать Петра Пронина, а сам забросал Лавренкова вопросами. Конечно, самым первым был вопрос о том, почему он хромает. В это время подошел Пронин, и мы с ним выслушали удивительную историю, которая может показаться просто невероятной.
Идя как-то с задания на сильно подбитой машине, Лавренков получил от командира приказ оставить самолет, так как садиться на нем было невозможно. Лавренков сделал все, как положено. Создал крен, но промешкал в кабине и выпрыгнул с опозданием, ударился головой о стабилизатор и потерял сознание, не успев открыть парашют на высоте ниже пятисот метров...
Лавренков пришел в себя от боли в ноге и от воды, которой уже стал захлебываться. Он осмотрелся и увидел, что лежит в болоте. Начал выбираться. Это было очень трудно, так как мучила сломанная нога...
Теперь нога у Лавренкова срослась, и он скоро бросит трость.
— Так я читал об этом заметку в «Советском соколе», — вспомнил я. — Вот уж не думал, что герой этой заметки — ты!
— В рубашке родился, — заметил Петя, похлопывая Лавренкова по плечу. — Не каждый, прыгнув с высоты меньше пятисот метров, соберет кости и будет потом об этом спокойно рассказывать.
Посмеявшись и пошутив, мы расстались, назначив встречу в клубе. Но больше с Лавренковым нам не удалось увидеться — он улетел в тот же день.
Часа через два я, проверив готовность материальной части своей эскадрильи, направился домой. Вхожу во двор и с удивлением вижу такую картину: на крыльце сидит Петя Пронин и вслух читает книжку, а по бокам его пристроились хозяйка с дочкой и с восхищением, с восторгом смотрят летчику в лицо, следят за его губами и слушают, как зачарованные. «Так они же по-русски не понимают, — подумал я. — Что же тут происходит?»
Прислушался. Петя по-немецки читал стихи Гейне. Стихи нравились крестьянкам, и Пронин у них стал пользоваться особым уважением. Впервые в жизни эстонские крестьянкам читал стихи не кто-нибудь, а советский офицер-летчик. Для них это был большой почет.
После обеда товарищи решили пройтись погулять в лес. Меня тоже тянуло побывать среди густых зарослей, которые напомнили бы мне родную дальневосточную тайгу. Как я по ней соскучился, как бы хотел походить с ружьем или просто посидеть у таежного ручья, послушать его неторопливое журчание...
Но эстонский лес ничем тайги не напоминал, хотя по-своему был красив. Запахи сосны, тишина, зелень — все это успокаивало, как-то отдаляло нас от войны, и мы снова почувствовали себя подростками. Неожиданно гулявший с нами Ваня Рудов выхватил пистолет и, бросившись к сосне, выстрелил вверх. Я увидел, как по ветвям метнулся темно-рыжий зверек. Белка!
— Стой! — закричал я Рудову. — Не стреляй! Белку летом не бьют!
Он спрятал пистолет с виноватым видом, а мы стали наблюдать за зверьком. У нас на востоке белка летом черная, а тут — почти красная. Я об этом слышал, но видел впервые. Когда зверек скрылся, мы начали собирать грибы и очень скоро набрали целую гору. Как же донести их до дому? Петя стащил с себя гимнастерку, завязал рукава и ворот. Получился хороший мешок. Заполнив его грибами, мы двинулись назад, неся мешок на палке. В тот вечер мы лакомились жареными грибами, которые нам приготовили в столовой. Но большую часть грибов засолила наша хозяйка.