На крыльях победы

— Сейчас мы его удалим!

На ее лице появилось подчеркнутое выражение cocpeдоточенности и озабоченности, как это всегда бывает у молодых специалистов. В этот момент ко мне подошел Армашов. Я сказал ему:

— Товарищ командир, там очень жарко. Помочь бы надо нашим.

— Уже послана помощь, — ответил он и стал наблюдать за Машей, которая все еще возилась с осколком,

Лицо ее покраснело и покрылось бисеринками пота. С каждой минутой Маша чувствовала себя все более беспомощной. Ее пинцет не мог справиться с глубоко засевшим осколком и все время срывался. Механики, летчики — все молча наблюдали за ней. Вдруг Армашов сказал одному из техников:

— Руднев, плоскогубцы!

Я никак не думал, что эти слова могут иметь отношение ко мне. Однако через несколько секунд «батя» присел около меня с плоскогубцами и, захватив осколок, резким движением выдернул его из ноги. Боль была такая стремительная, что я и вскрикнуть не успел. А «батя» с видом заправского хирурга сказал ошеломленной Маше:

— Сделайте перевязку!

Затем взялись за мою руку. Сняв с меня рубаху, Маша осмотрела рану и коротко сказала:

— И здесь плохо. — И, наскоро перевязав, приказала: — В машину!

Поддерживаемый товарищами, я забрался на сиденье и услышал, как Маша говорила командиру:

— Ранение мягких тканей.

Меня доставили в лазарет полка, где зашили рану на руке и перебинтовали ногу. Врач предупредил, что нога будет болеть долго, хотя кость задета немного. Утешение слабое! Мне же хотелось летать, сражаться, громить врага. Несмотря на попытки врача уложить меня в постель, я настоял на своем и вернулся на аэродром, чтобы узнать, как закончился бой, скоро ли отремонтируют мой самолет.

Всю дорогу я думал о наших пятерых летчиках, которые сражались против двенадцати фашистских асов. Чем закончилась эта неравная схватка? Неужели подбит кто-нибудь еще, кроме меня? В машине я ехал рядом с Машей — она возвращалась на свое дежурство на аэродроме. Медсестра о чем-то расспрашивала меня, но я отвечал рассеянно. У аэродрома я распрощался с Машей:

— Спасибо за помощь. Приходите вечером на танцы!

— Сейчас вы танцор плохой, а позднее посмотрим, — сказала она с лукавой улыбкой.

Я направился к своему самолету, около которого стояла группа людей. Первым меня встретил инженер полка, па мой вопрос о товарищах он ответил:

— Из боя вернулись все в целости. Только твоему братишке в хвост фрицы два снаряда вогнали. Но мы уже залатали. А вот у твоего самолета ранения посерьезнее — долго придется с ним повозиться, прежде чем он снова поднимется в воздух.

Теперь я сам мог внимательно осмотреть свою машину. Неприглядная картина предстала моим глазам. Разбит передний лонжерон, плоскость превращена в решето, правый борт фюзеляжа изорван, бак вырван. В общем, машина направлялась в авиамастерскую.

Настроение у меня упало, и даже как-то сильнее заболели раны. Значит, летать мне не скоро. Я заковылял от машины. Меня встретили товарищи, только что вернувшиеся из боя, и я узнал подробности того, как был подбит.

Панов, виновато улыбаясь, сказал:

— Я увидел, как к тебе пристроился фриц, и бросился на него, но чуть-чуть опоздал. Он уже успел продырявить твою плоскость. А потом я продырявил его самого.

Последние слова Панова потонули в смехе ребят. А он уже серьезно продолжал:

— Задымил ты, как сырые дрова в костре. И я подумал, что...

Он не договорил, но все поняли его. Мы несколько секунд молчали, с волнением думая, как стали дороги близки друг другу.

— А во второй эскадрилье сегодня опять двух потеряли, — тихо проговорил кто-то.

Лица наши стали печальными. Второй что-то последнее время не везло. Она несла большие потери.

— Так будем воевать, скоро без машин останемся, — сказал Конгресско. — Фашистам самолеты, кажется, подкинули.

Это мы знали. В каждом бою у них был перевес — на одну нашу машину приходилось по две гитлеровские, а иногда и по три.

— Воевать надо лучше, — заявил Саша. — А то нас, как рябчиков, перещелкают.

Он был прав. Нам надо было воевать еще лучше, несмотря на численное превосходство гитлеровцев.

Саша поправил мне повязку на руке. Летчики молча следили за нами и, хотя ничего не было сказано, я понимал, что друзья глубоко сочувствуют мне.

Я наблюдал за товарищами. В последние дни они выглядели особенно усталыми и измученными: бои требовали большого нервного и физического напряжения. Труднее всего доставались бои на вертикалях, во время которых возникала такая перегрузка, что и разогнуться было невозможно в кабине. От ларингофонов на шее образовывались кровоподтеки, потому что все время нам приходилось вести круговой обзор. Эти кровоподтеки я сейчас видел у каждого летчика. Плечи, натертые парашютными лямками, болели. А во время дежурства в самолете ноги немели и потом долго не отходили.

Однако ни разу за все время я не слышал, чтобы летчики жаловались на трудности. Бывало, лишь скажет кто-нибудь:

— Что-то немного приустал, — упадет на постель и сразу же погружается в глубокий сон. Да, война была трудной работой!

Война и люди

Итак, я стал «безлошадником», как называли мы летчиков, потерявших в бою свои машины. Я свободен и могу отдыхать, часами валяться на койке, отсыпаться и залечивать свои раны. Однако каждое утро я вместе с товарищами отправлялся на аэродром.

В тот день утро выдалось свежее, прохладное. Воздух казался необыкновенно чистым, и только на западе горизонт закрывала черная туча. Это над линией фронта поднимался дым пожарищ и сражений. Ниже этой тучи то и дело вспыхивали оранжево-блеклые огоньки — разрывы зенитных снарядов. Фашисты били по нашим «кукурузникам», которые непрерывно бомбили вражеские позиции. До нас доносился приглушенный расстоянием гул бомбежки.

С аэродрома поднялись первые самолеты, и в воздухе поплыла пыль. Теперь она будет держаться до самой ночи, покрывая все тонким скрипящим серым слоем. Рабочий — боевой день летчиков начался. Я с завистью смотрел вслед улетавшим. Как тяжело летчику оставаться на аэродроме, когда его товарищи уходят на боевую операцию! Душой, сердцем, мыслями я был с ними.

У моего самолета собрались механики, инженер, Конгресско, который тоже был «безлошадником». Только начали обсуждать, как быстрее отремонтировать машину, как я был вызван к командиру полка. Армашова застал около КП. Он, поздоровавшись, спросил:

— Как себя чувствуете?

— Нормально!

— Нормально? — усмехнулся Армашов. — А вот доктор говорит совсем другое. Немедленно ложиться, иначе отправлю в лазарет!

Пришлось подчиниться...

Рана на руке постепенно затянулась, а нога побаливала. Наконец мне разрешили выходить на воздух. Я целыми днями лежал около посадочного «Т» или сидел в своем самолете, который не отправили в мастерские, а ремонтировали на месте, и наблюдал за улетавшими и возвращавшимися товарищами.

Когда можно было уже свободно передвигаться, стал помогать командиру выпускать и принимать самолеты, тренировался в меткости стрельбы по мишеням.

Стояло бабье лето. Погода была на редкость хорошей! Сейчас бы мне летать да летать, а тут вот изволь сидеть на земле. Товарищи, видя, что я пошел на поправку, стали подтрунивать надо мной, цитируя горьковские слова: «Рожденный ползать, летать не может...» Но на дружескую шутку не обижаются. Я знал, что скоро поднимусь в воздух. В моем самолете уже были заменены все разбитые приборы, отремонтирован фюзеляж. Остановка была только за плоскостью. В эти дни состоялось наше знакомство с новым фашистским самолетом. Произошло это так. Я дежурил на посадочном «Т». Из боевого полета возвращалась группа самолетов первой эскадрильи. Я по привычке, установившейся у нас, пересчитываю машины и обнаруживаю, что одной нет. Неужели сбили? Неужели кто-то из летчиков погиб? Или он просто отстал? Или совершил вынужденную посадку?

Мрачное предчувствие оправдалось: не вернулся летчик Сигайло. Товарищи рассказывают подробности, с болью произнося имя друга.