Страница 2 из 2
Молли четырнадцать годочков сравнялось. Уж такая она выросла красавица, такая голубушка, описать невозможно. Что твоя шоколадная конфета. А какая хозяйка, какая скромница! Так бы ее от нас и увели, если бы Ник ее не стерег лучше верного пса. Дрался за нее часто, а мы и не сомневались, что через год-другой их поженим. И останутся наши деточки с нами оба. Других-то не дал нам господь, так и стоял дом полупустой. Только не судьба, видно…
Тогда стали приставы убиваться. Сначала в Джонтауне… да вы помните, ваша честь. Потом в Таунсхилле. Аж кусками его нашли. И люди тоже пропадали целые оттуда. Кузнеца-то Джонтаунского хотели черноголовые взять к Императору, чтобы он всякие штуки ему делал, а он сбежал - и пропал с концами. Потом, еще позже, Деннисы исчезли, эти всей семьей. Но не как приставы: тел не находили. А потом еще стали говорить, что тела приставские будто были когтями разодраны, и что видели рядом с ними огромную серую кошку со светящимися глазами.
Я как про это услышала, сразу заперлась с дочкой на кухне и говорю:
«Приставы - твоих лап дело, Молли?»
Она даже отпираться не стала. Честная всегда была.
«Моих, - говорит, - матушка». И улыбается ласково так, что сердце тает.
«Что же это ты? - спрашиваю. - Неужели закопать нельзя было?»
И тут она мне и рассказала. Что будто бы есть у нас тут врата в другие страны: шагнешь только, а за ними - земли невиданные, как по волшебству. Врата эти повсюду натыканы. Они их еще с Ником нашли, когда детьми лазили. Молли-то через них только что не прыгала, а Нику тяжело приходилось, но он одну Молли отпустить не мог - вот и научился. И что она мне только не порассказала! И про корабли из железа, которые хотят — по воде ходят, хотят — по суше, а хотят — по воздуху летают, и про каменные статуи, что не хуже ярмарочных шутов танцуют и кривляются… А пуще того рассказала, будто в тех мирах черноголовых нет, и Император у них кровь не пьет.
«Где-то, матушка, - говорит, - и похуже есть, чем у нас, а где-то лучше. А где так похоже, что не отличишь, только деревня наша, скажем, не Малый Уинслоуфорд, а Большой Овраг называется».
Вот они потом с Ником и придумали, что нужно людей избавлять. Нику-то мы рассказали, как мы его от черноголовой судьбы спасли.
«А приставов зачем убивали? - спрашиваю. - Конечно, гады они, да ведь вас-то теперь поймают?»
«Ой, матушка, - говорит Молли и запястье вылизывает (это она так делала, когда волновалась), - ведь иначе для других людей врата не откроются! Нужно долго учиться, чтобы ими свободно ходить, как Ник учился».
«Так что же, чтобы одного человека провести, надо другого убить?»
«Выходит, что так матушка, - Молли улыбается. - Только провести потом целую семью можно. Это не я сама догадалась, мне колдунья одна сказала, в соседней стране, за вратами. Жизнь за жизнь, говорит, смерть жизнь вычерпывает, да не одну, а целого рода. Только не знаю, как насчет человека. Это же все приставы были, на всех на них метка черноголовых. Ты думаешь, матушка, они люди?»
Нет, ваша честь, я суд не оскорбляю, мне уже все равно, словом меньше, словом больше. Только вы велели правду говорить. А правду говорить лучше, чем лгать. Я вот всю жизнь лгала, знаю, о чем речь.
Так я и благословила Молли и Ника на их дело. «Только, - говорю, - вблизи дома не убивайте никого, а то вас найдут».
«Хорошо, матушка», - они отвечали.
И Джону мы говорить не стали. Он тогда только-только лавочку открыл, на рынке торговал, с черноголовыми тоже дело имел - ну, положено так, а кроме него некому было, он самый умный в деревне, мой Джон. А тут сноровка особая нужна, ваша честь. Не так посмотрел, не эдак поклонился - и прости-прощай, заглянут в твою голову и всю подноготную вызнают. Ну, вы знаете, ваша честь.
Так год прошел. Детям нашим по пятнадцать исполнилось, мы уже и к свадьбе готовиться начали понемногу. А трупов прибавилось, к тем двум еще шесть пришло, из разных мест. Ну и шесть семей они вывели. Я только диву давалась, как Ник с Молли умудряются туда-сюда обернуться, чтобы их не хватился никто.
А однажды ночью не спалось мне. Джон-то мой рядом храпит, а я лежу, ворочаюсь без сна. Потом слышу - как будто внизу что-то хлопает.
Я встала, свечу зажгла, спускаюсь в кухне: а там Ник мой лежит, кровью залитый, и Молли над ним рыдает. Вот, говорит, матушка, там засада была, ждали они нас. И Ника изранили, он меня защищал. «Это, — говорит, — наш девятый был. Все свои девять жизней я на чужие смерти истратила, жизнь за жизнь, как в воротах этих. Все кончено теперь, Ник умрет, и я с ним умру, не могу без него!»
«Ну, - говорю, - заладила! Слезами горю не поможешь, давай за водой быстро, одна нога здесь, другая там!»
А Джон с вечера спину потянул: моложе-то мы с годами не становимся. Раз Ник с Молли ушел, мы и бак наполнять не стали: думали, до утра хватит, а там дети помогут. Молли схватила котелок и побежала к ручью. Я же давай очаг разводить и хоть тем, что есть, раны промывать. Джон тоже проснулся, спустился вниз. В чем дело, говорит? Я объясняю.
«Эх, - отвечает Джон, - что же ты мне раньше не рассказала! Я на рынке от них слыхал: новый амулет теперь появился, специально, мол, на этих зверюг настроенный, которые приставов дерут. Теперь-то уж скоро заявятся…»
И пошел запирать окна, двери и над ними всеми подковы вешать - авось уберегут от черноголовых. Да только не уберегли.
Пришли они и вломились прямо в мою чистую кухню, с черного входа. Я стою ни жива ни мертва, поверить не могу, что все взаправду. Тут слышу как ворчание позади… И уж на что я от страха сама не своя была, а обернулась. Вижу: стоит позади меня огромный черный пес. Изранен весь, из ран кровь сочится, а скалится так, что рука сама перекреститься тянется. Да только не страшно мне от него было. Сердцем я чуяла: это мой мальчик, Ники это мой! Вот как его, оказывается, Молли учила через ворота свои ходить.
А что потом было, я не помню. Треск, свист, рычание. Кажись, и я кого сковородкой огрела, да только не поручусь, ваша честь - совсем плохая память стала. Вот как мне от одного из черноголовых прилетело по голове, так саму себя не помню. Уже в тюрьме прочухалась. Темно, страшно, нет никого. Кое-как подобралась, за решетку схватилась, зову: «кто здесь?!» — а мне только черная метка со стены напротив скалится. Села я, заплакала, что уж тут. Слабая я женщина, глупая. Только больше не плачу с тех пор.
Так я и не знаю ничего про своих. Про Джона моего с Ником, живы ли. И Молли в последний раз видела, когда она к ручью убегала: лицо бледное, все в слезах, котелок в руках немытый.
Нет, я ничего у вас спрашивать не хочу, ваша честь.
А вот так, не хочу и все. Знаю я, что вы мне скажете. Да разве ж вы что другое мне сказать можете? А я уж все проплакала, что нужно. Ни о чем не жалею. Я свою жизнь как надо прожила, бог про то знает. Да и не закончена еще она. Не верю я, что эти девять жизней, что моя Молли отобрала, вычерпали все ее девять жизней - нет ни в одном из вас настоящей жизни, видимость одна! Зато других людей она отсюда вывела.
Я знаю — мои вернутся и спасут меня. Хоть из костра, хоть с колеса, если приговорите. И уведут с собою. А дверь запросто откроют - вон сколько вас тут с черными метками, ваша честь, господа присяжные.
Я не боюсь, ваша честь. Чего мне бояться? Это вы бойтесь.
Весь ваш Третий Рим благословенный.