Страница 79 из 85
Гиммлер нарочно поставил во главе «операции» своего личного друга Карла Лангбена — и для страховки, и чтоб было потом кому поделиться впечатлениями. Основные исполнители операции «Л» были в званиях не ниже штурмбанфюрера и осведомлены о «личной просьбе Лея»; остальные просто получили инструкции: первое — ни при каких обстоятельствах к рейхсляйтеру ближе, чем на метр, не приближаться; второе — сразу, без малейшего промедления, выполнить любую его просьбу или приказ, если таковые последуют. Еще Гиммлер попросил Феликса Керстена постоянно находиться в непосредственной близости от Лея, с начала и до конца, естественно, своего присутствия не выдавая.
Первый доклад о ходе операции «Л» Гиммлер получил в три часа двадцать минут:
«Охранный арест произведен. Л. находится в машине на пути к тюрьме „Плетцензее“».
22 августа советские газеты писали:
«После заключения советско-германского торгово-кредитного соглашения встал вопрос об улучшении политических отношений между Германией и СССР. Произошедший по этому поводу обмен мнениями между правительствами Германии и СССР установил наличие желания обеих сторон разрядить напряженность в политических отношениях между ними, устранить угрозу войны и заключить пакт о ненападении. В связи с этим предстоит на днях приезд германского министра иностранных дел г. фон Риббентропа в Москву для соответствующих переговоров». («Известия» 22 августа 1939 года.)
В СССР никто, кроме Сталина и ближайших к нему лиц, еще не знал, что Риббентроп будет в Москве уже завтра и завтра же состоится подписание пакта.
Гитлер получил ответ от Сталина двадцать второго, в половине второго дня. И уже спокойно, с насмешками, читал полученное двадцать второго же письмо от Чемберлена, в котором тот вежливо предупреждал фюрера об обязательствах Англии в отношении Польши, призывая восстановить доверие, чтобы дать возможность проводить переговоры в атмосфере, отличной от той, которая преобладает сегодня, и проч. и проч.
Гитлер ответит Чемберлену только 25 августа, через английского посла Гендерсона. Этот ответ будет таков, что англичане снова устами Гендерсона и Галифакса сделают себе приятное, объявив нации, что «господин Гитлер по-прежнему хочет избежать мировой войны».
Тюрьму Плетцензее Гиммлер выбрал за ее обычность: квадратный дворик, барак для казней, камеры смертников, гильотина.
Лей еще в машине начал сильно мерзнуть. Машина была отвратительная; в ней воняло, отовсюду дули сквозняки. Скамейка, на которой он сидел, была неровной, и все время приходилось напрягаться, чтобы удерживаться на ней; в спину что-то давило… Наконец остановились. Начались команды: «Встать!», «Выйти!», «Вперед!», «Стоять!», «Вперед!», «Руки за спину!», «Направо!», «Налево!», «Вперед!»… Ни одного человеческого слова — сплошной лай.
Камера была маленькой и такой холодной, что Лей даже растерялся — как в ней можно находиться? Это же верная простуда! Камера была к тому же абсолютно пустой. Лампа над дверью едва горела. Эта дверь захлопнулась за его спиной с таким грохотом, что его точно треснуло по затылку. Он остался один в маленьком, холодном, тусклом пространстве. С больной головой, невыспавшийся, замерзший. Совершенно не представляя себе, как проведет здесь остаток ночи. Но он-то хотя бы понимал, что происходит…
Во всей этой ситуации Роберт совершенно забыл об Инге, ничего не знавшей, смертельно перепуганной, сжавшейся в углу постели под фонарями эсэсовцев. Все происходящее не показалось ей невероятным. Она знала, что людей арестовывает и увозит СС. Она слышала об этом от друзей отца, она помнила его знакомых, которые подверглись «охранному аресту» (то есть аресту без санкции прокурора) и вот так же ушли и не вернулись. И каким диким ни казался ей контраст между минувшим вечером и этой ночью, Инга, пересилив себя, позвонила Гитлеру.
Гитлер, разбуженный Линге, сразу подумал о новостях из Москвы, затем, после первых фраз Инги, — о заговоре и судорожно нащупал лежащий под подушкой «Вальтер» (любимый драгоценный браунинг Ангелики у него пропал, точно испарился). Он тут же приказал соединить себя с Гиммлером. И наконец все понял.
Он держал сразу две трубки: в одну слушал объяснения Гиммлера, в другую пытался успокоить Ингу. Поняв, что это только инсценировка и Роберту ничего не грозит, она разрыдалась. Ее слезы так его растрогали и умилили, что он сказал, что сейчас сам к ней приедет и сделает все, что она хочет, только бы она не плакала — бедная милая девочка — и что все они, мужчины, свиньи: и ее Роберт, и Гиммлер, и он сам… и весь мир — свинский мир, если заставляет ее плакать.
Инга взяла себя в руки, поблагодарила и извинилась. Ей совсем не хотелось, чтобы он приезжал, и она сказала, что уже все поняла и вполне успокоилась.
Положив трубку, Гитлер сказал Гиммлеру, чтобы тот утром заехал к фрау Лей и еще раз все ей спокойно объяснил, а с Леем он сам поговорит после, по-мужски.
Гиммлер утром заехал и, увидев Ингу, понял, что она проплакала остаток ночи. О чем? О «свинстве мира» или о свиньях, его населяющих? Вся бездна равнодушия к ней Роберта предстала перед Ингой в этом ночном происшествии, и вид этой бездны поразил ее.
В шесть утра надзиратель с конвойными с грохотом и визгом открыл дверь в камеру, где в дальнем углу, на корточках, сидел вождь ГТФ.
Лей весь остаток ночи пробегал по камере, пытаясь согреться и исходя негодованием — вина человека еще не определена, а его уже так наказали!
«Встать!», «На выход!», «Руки за спину!», «Вперед!».
Пока он с трудом ковылял на затекших ногах, его не оставляло ощущение, что сейчас он получит прикладом между лопаток или в шею. Только так здесь и конвоировали.
Его провели через двор в большой кирпичный барак, разделенный пополам плотным черным занавесом, и с часовыми во всех углах. Прямо напротив двери стоял массивный стол, за которым сидели господа в мантиях — судьи и прокурор, еще кто-то в красном балахоне (оказалось, не палач, а член Верховного апелляционного суда), какие-то чиновники, врач в белом халате. У стола стоял священник, с крестом и четками.
Перед Леем в это помещение ввели еще двоих, и ему пришлось встать в очередь. «В сторону!» — скомандовал конвоир. Мимо них пронесли что-то длинное под рогожей. Судья бубнил глухо и монотонно. Тот, кто стоял перед Леем, был в наручниках, голый до пояса. Его спина представляла собой одно кровавое месиво; из лопатки что-то торчало, по-видимому кость. Впереди быстро отдернули и снова задернули занавес. Оттуда ударил в глаза яркий белый свет. Раздался какой-то звук, потом другой — тихий, свистящий. Стоящего перед Леем толкнули ближе к столу. Мимо них, из-за занавеса, пронесли что-то, в опилках. Судья читал приговор. Встал прокурор и повернулся к занавесу:
— Палач, приступайте к выполнению своих обязанностей.
Изнутри отдернули занавес и вышел палач в обычном черном костюме; с ним еще двое. Лей увидел гильотину — большую, черную, с вертикальной доской на шарнирах. Лезвие было поднято; под ним — корзина с опилками.
Лей отвернулся. Он мог не смотреть, но не мог не слушать.
Тот, кто стоял перед ним, видимо, не прочел висящих на стенах надписей, типа:
«Осужденным вести себя достойно и сдержанно».
«На месте казни немецкое приветствие не отдается».
Приговоренный хрипел и вырывался. Лей услышал тот же звук — это доску с телом опрокинули в горизонтальное положение. Потом — свист лезвия, мягкий шлепок.
— Господин верховный прокурор, приговор приведен в исполнение.
Лей невольно посмотрел туда, откуда все еще слышался посторонний звук. Тело казненного не было привязано и билось в конвульсиях; ноги как будто брыкали воздух или пытались сбросить обувь. Из горла, как из кратера, выталкивало мягкую черную струю.
Сидящие за столом поднялись и цепочкой потянулись к выходу. Палач задернул занавес. Помощник вынес корзину с головой и тоже удалился.
«Повернуться!», «Руки за спину!», «Вперед!», «Стоять!», «В сторону!», «Стоять!» — снова загавкали у него над ухом. Лей, повернувшись, впервые посмотрел на своего конвойного. Тот тоже смотрел на него, но тотчас отвел глаза. Мимо них пронесли на плечах тело с рогожей, за ним — второе.