Гнездо орла

— Они были романтики, как и мы, — ответил Гесс. — Дети всегда играют в романтиков.

— В романтиков по сути, а мы… — начала она.

— А мы своими разговорами утомили Эви, — прервал ее Роберт. — По-моему, самое время напоследок потанцевать.

Праздничный вечер был давно окончен; остальные гости разошлись, и они остались в павильоне впятером: мужчины удобно устроились у потрескивающего камина, им было лень двигаться; Эльза и Грета остались с ними, и Ева осталась — ей было так хорошо! Но пришлось подниматься все-таки. Лей сел к роялю, который днем Борман распорядился внести в павильон, и заиграл вальс; Гесс пригласил Еву, Эльза закружилась с Маргаритой, потом пары перемешались и кружились, кружились под нежный вальс…

— Для чего ты спросил, будут ли играть в нас? — поинтересовался у Лея Рудольф, когда они брели по заснеженной дорожке от павильона к дому, позади дам.

— Мне интересно, — отвечал тот. — А тебе, скажешь, нет?

— Мы уже вошли в историю, старина, а история — это такая пьеса, которая всегда кем-нибудь играется.

— Попробовать, что ли, завтра, — задумчиво произнес Лей. — Поиграть с детьми в «пивной путч», или в «Ландсберг» или… (он едва не сказал — в «ночь длинных ножей»)… в «пожар рейхстага»?

— Не понимаю, над чем ты иронизируешь, — пожал плечами Гесс. — Гракхи да краснокожие — это прекрасно, но пора бы твоим детям узнать и о нас.

— Разве я иронизирую?

Они некоторое время шли молча.

— Я так привык к твоим сарказмам, Роберт, что вижу их даже там, где… — Он остановился и пристально взглянул на Лея. — Или я ничего не понимаю, или ты сильно переменился.

Оба заметили, что Маргарита задержалась у двери и смотрит на них.

В спальню она вошла прежде Роберта и, взяв со столика несколько листов и быстро пробежав глазами, в двух местах исправила что-то. Роберт, увидев, что она делает, был поражен:

— Когда же ты успела… сегодня?

— Успела, — улыбнулась она.

Маргарита переводила для него «Бесов» Федора Достоевского, по десять-двенадцать страниц в день, которые он с жадностью каждый вечер прочитывал.

Маргарита, с детства знавшая французский и английский, за последние годы выучила еще итальянский, испанский, что не составило труда, и русский, которым она сама теперь занималась с детьми. На вопрос Роберта, к чему понадобился русский язык, она отвечала (в одном из писем): «Судя по всему, Россия должна сыграть в нашем ближайшем будущем не последнюю роль. Или я ошиблась?»

— Послушай, я вчера кое-что заметил на полях, — сказал Роберт, уже улегшись и взяв листы. — Ты что-то зачеркивала… Это были стихи?

Она неопределенно пожала плечами.

— Ты пишешь стихи? — прямо спросил он.

Грета присела на постель, сложив руки на коленях.

— Я… ничего не правлю, просто записываю. Я… не поэт. Зато когда перевожу, — она оживилась, — много переделываю. То, что ты видел на полях, это — из Пушкина. Я искала рифму.

— Получилось?

— Не знаю. Хочешь послушать?

Он кивнул. Грета достала из тумбочки тетрадь:

— «Но вот уж близко… Перед ними уж белокаменной Москвы, как жар, крестами золотыми горят старинные главы… — Она читала, не отрывая взгляда от тетради, но не видела написанного: она все помнила наизусть. — Ах, братцы, как я был доволен, когда церквей и колоколен, садов, чертогов полукруг открылся предо мною вдруг! Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось! Вот окружен своей дубравой Петровский замок. Мрачно он недавнею гордится славой. Напрасно ждал Наполеон, последней славой упоенный, Москвы коленопреклоненной с ключами старого Кремля, нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою! Не праздник, не приемный дар — она готовила пожар нетерпеливому герою! Отселе, в думу погружен, глядел на мрачный пламень он».

Грета читала по-французски. Перевод был превосходный — Роберт это оценил. Конечно, это был очередной «воспитательный акт» с ее стороны, но сейчас ему не хотелось об этом думать.

На его лице не было иронии, и она решилась прочесть ему четыре строчки, над которыми она промучалась месяц, без конца исправляя что-то. Ей хотелось, чтобы они вышли у нее по-немецки. И она прочла:

— Умом Россию не понять. Аршином общим не измерить. У ней особенная стать. В Россию можно только верить.

— Это не Пушкин, — заметил Лей. — Нет его мудрости, только чувство. Чье это?

— Федор Тютчев. Вот еще, его же:

— Это хорошо, — кивнул Роберт. — Жаль, что такое короткое. Мог бы получиться красивый романс.

— Я подберу стихи. Напиши музыку, — живо предложила Маргарита.

— Хорошо, но — на твои стихи! Договорились?

У нее счастливо блестели глаза:

— Договорились! Ты не передумаешь?

— Обещаю.

Закончив читать главу из «Бесов», Роберт неожиданно обнаружил на постели вчетверо сложенный листок. По-видимому, он так увлекся, что не заметил, как она его положила. Он развернул.

«Я ничего не правлю, просто записываю», — сказала она. А он вспомнил, как полтора года назад, во время их поездки с детьми по Италии, она в Парме, на вилле Гайона, долго стояла у склепа, что-то рассказывая двойняшкам. Пахло кипарисами, и Анхен, то и дело задирая головку, вглядывалась в крупные буквы на фронтоне — НИККОЛО ПАГАНИНИ. Роберт не слышал того, что говорила Маргарита детям, — он мог только догадываться. Перед тем они вчетвером (без охраны), счастливые, долго бродили среди никнущих виноградников, вдыхали нектарный аромат апельсиновых и лимонных садов; поднимаясь все выше по склонам, любовались серебристыми массивами оливковых рощ, алыми полями тюльпанов… Из всех возможных маршрутов для их коротенькой поездки Маргарита выбрала именно этот — один их тех бесчисленных, беспокойных и трудных, что некогда проделала семья Паганини из родной Генуи на север, в Кремону, где испокон веков обитал почтенный род Страдивари и где маленький Никколино получил из рук чудака и мецената графа Козио свою первую настоящую скрипку.

Роберт перечитал стихотворенье. Паганини всегда странствовал. Он был изгнанник, проклятый церковью, осуждаемый людьми и боготворимый ими, неутомимый и странный эмигрант своего времени.