Гнездо орла

— Да, вполне. Прости, — Гесс помедлил, подбирая слова. — Я больше думал, как удержать тебя в фатерланде, чем… о чем-то другом. Оттого не позвонил раньше. Еще раз извини.

«…Неужели Эльза так же видит меня насквозь?!» — ужаснулся Рудольф, положив трубку. И сердце у него заныло от жалости к жене и сестре.

Он улетел в Бергхоф через два дня, с «багажом» в виде Роберта Лея, которого врачи по-прежнему держали на снотворных, как будто опасались, что тот, по выражению Керстена, снова «вскочит и убежит».

На аэродром проводить их приехали Адольф с Юнити, державшейся победоносно-независимо. Гесс не сразу обратил внимание на то, что она крутила в руках и характерным жестом похлопывала по правой ладони. Тонкий хлыст из носорожьей кожи, точно такой же, с каким обычно расхаживал повсюду Юлиус Штрайхер. И она продолжала им похлопывать уже в самолете, куда вошла вслед за Гитлером на несколько минут обменяться последними фразами на прощанье. Гитлер передал Гессу футляр с браслетом и еще два, с сережками и часами, для Евы, у которой 6 декабря был день рождения (не вымышленный — настоящий).

— Сам приехать не смогу, — пояснил Адольф. — Вот передай ей, поздравь. Я ей позвоню.

В это время Юнити присела возле закутанного в меховые одеяла Роберта и, отыскав его губы, поцеловала долгим поцелуем. Гитлер сделал вид, что не видит, но на скулах вспыхнули два неровных красных пятна.

Гесс из окошка самолета видел, как они оба, стоя у машины, помахали ему, и Гитлер что-то отрывисто сказал Юнити, после чего сел в машину, однако дверцу не захлопнул; Юнити же продолжала невозмутимо махать хлыстиком. «Прямо-таки семейная сцена», — усмехнулся про себя Рудольф.

Все это его сейчас мало трогало. Он думал об Эльзе, о крохотном Буце… И было светло на душе. Светом был залит и просторный салон, создавая ощущение полета в открытом и вольном пространстве. Впереди был месяц с женой и сыном — небывалый срок, да еще по нынешней ситуации, однако Рудольф не собирался его сокращать. Бергхоф был теперь пуст и, наверное, еще более светел от присутствия там трех славных птенцов — первый (и последний) случай в истории «орлиного гнезда».

6 декабря Еве Браун исполнялось двадцать пять лет. Ни родителей, ни подруг, ни даже сестер она не ожидала увидеть в этот день, поскольку никого из них не пригласили. Пятого, с утра, она сидела возле телефона, сидела так целый день и ждала, ждала…

Бергхоф жил между тем необычной жизнью, совершенно непохожей на прежнюю — ровную, пустую и до одичалости одинокую, к которой она уже начинала привыкать в долгое, по триста дней в году, отсутствие Адольфа. К тому же теперь она боялась помешать двум счастливым семейным парам, к которым прислуга относилась с таким почтительным вниманием — не то, что к ней. Да и в самом деле, кто она такая? А никто! Что делает здесь? Ждет.

«Поглядим еще, чего ты дождешься, сидя тут», — постоянно читала она в холодных глазах горничных, между собой называвших ее «Е. Б.».

Ева старалась пореже попадаться на глаза счастливым. Особенно почему-то робела она перед фрау Лей. Но пятого, вечером, именно Маргарита постучалась к ней в спальню, где Ева по-прежнему сидела полураздетая, уныло глядя на молчащий телефон.

Услышав голос Маргариты, Ева заметалась по комнате, засовывая куда попало разбросанные вещи; потом, сообразив, что держит фрау Лей за дверью, покраснела и бросилась открывать.

Маргарита зашла спросить, сколько завтра ожидается гостей, но еще не договорив фразы, по лицу Евы поняла, что допустила невольную бестактность. Она присела у стоящей возле столика Евы и предложила:

— Если не будет столпотворения, то можно всем собраться в «Чайном домике» — он, по-моему, нам подойдет?

Ева испуганно кивнула: «Чайный домик» считался неприкосновенным без хозяина; Гитлер обычно сам сопровождал туда гостей, Виндзоров к примеру. К тому же не все работы там были окончены и… и как поглядит на такую вольность грозный рейхсляйтер Борман?!

Все это Маргарита прочла в глазах Евы и отвечала так:

— Вот рейхсляйтера Бормана мы завтра сюда и вызовем. Пусть приедет и все устроит для вас.

Ева слегка побледнела. Про себя она задохнулась от восторга: если Борман приедет сюда… для нее, то прислуга сразу поубавит спеси.

После визита Маргариты Ева почувствовала себя намного бодрей. Она даже приняла снотворное, чтобы не провести еще одну бессонную ночь и завтра выглядеть получше.

Маргарита же вышла с тяжелым чувством. Ева была ей симпатична. Но неугомонная Юнити последнее время все сильней наседала на подругу с вопросами об «этой Браун», и Грета чувствовала большую неловкость от подобной ситуации, виновником которой был, по ее мнению, Адольф. Впрочем, она старалась поменьше судить кого-либо и вообще пореже задумываться.

Это начало декабря оказалось совершенно неповторимым в ее жизни: Роберт был с нею постоянно, все двадцать четыре часа! Она даже не сразу к этому привыкла и первые дни часто заходила в спальню, чтобы удостовериться, что он здесь. Поначалу с ним в Бергхоф прибыла целая команда врачей, но он постепенно всех их выжил, согласившись на присутствие лишь Брандта с ассистентом, а четвертого и Брандт улетел, взяв с Лея слово, что еще неделю тот будет соблюдать постельный режим. Из докторов в Бергхофе оставался только личный врач Гесса, строгий и педантичный Людвиг Шмитт, перед которым Лей разыгрывал примерного пациента. Маргарита же, заходя в спальню, никогда не знала, что она там в этот момент застанет. Пятого вечером, например, там был сто тридцать третий год до нашей эры и готовилось злодейское убийство Тиберия Гракха.

Роберт в белой тоге из простыни изображал римский Сенат; Анхен — народного трибуна Тиберия, а Генрих — безмолвный, безземельный римский народ, которому великий республиканец хотел раздать собственность в виде общественных пахотных земель, захваченных богачами.

— Давай я побуду народом, — шепнула Роберту Маргарита. — Дай Генриху роль.

— Он будет Гаем… через пять минут, не беспокойся, — также шепотом отвечал Лей.

Грета потихоньку вышла. Она уже давно оценила в Роберте отца и ни разу не разочаровалась. (Только все время приходилось помнить, что детей у него шестеро.)

Перед сном она зашла к Эльзе посоветоваться, как сообщить Рудольфу о вызове в Бергхоф Бормана.

— Просто поставить перед фактом, — отвечала та. — Хочешь, я это сделаю?

— Нет, — сказала Грета. — Последнее время все равно, что бы я ни делала, Рудольфу не нравится. Так что уж одно к одному.

О вызове Бормана Гесс узнал все-таки от жены. Он отнесся равнодушно:

— Я думал, Борман вас всех раздражает, — только и заметил он Эльзе.

— Жаль Еву, — кратко пояснила она.

— Поступайте как знаете.

Эльза понимала, что Рудольф просто устал. Взятая после рождения сына пауза выбила его из привычного ритма, точно вытолкнула из несущегося ревущего состава на тихую насыпь и вдавила в беззвучный песок.

Отдыха не получалось. Выходили лишь бездействие, апатия и скука, которую Эльза все чаще примечала в глазах мужа. Если бы Буц был постарше, отец мог бы играть с ним, как это делал Роберт со своими детьми… Если бы она сама была сейчас в другом физическом состоянии, он мог бы быть с ней… Но что ему теперь оставалось? В сущности, ни сына, ни близости с женою, ни сестры, с которой у него разладились отношения, ни друга, занятого своею семьей, — никого, кроме самого себя, здесь у него не было, но этот «он сам» был уже не та компания, в которой можно было отдохнуть. Этот «он сам» сделался ему невыносимо скучен.

Невольно сравнивая здесь, на отдыхе, поведение двух мужчин, Эльза с грустью отмечала, как потускнела, съежилась с годами личность ее мужа, как прочно маска «тени фюрера» пристала к его собственной, прежде неповторимой и выразительной физиономии. Может быть, поэтому он так и цепляется за своих астрологов и всю эту «чушь» (выражение Гитлера), что это была теперь последняя область, куда Адольф еще не делал попыток вторгнуться. И может быть, понимая это, насмешник Роберт ни разу не высмеял ни одну из подобных «странностей» Рудольфа.