Страница 91 из 122
Начальник транспортного отдела колонии был расстроен: приближался очередной техосмотр машин. За это обстоятельство Саня должен был поблагодарить судьбу, ведь именно поэтому он, рецидивист, временно находился в колонии облегченного режима. Еще в прошлую отсидку он доказал, что как автомеханик и мастер–практик гениален, к тому же имеет диплом техникума, закончил два курса института.
Только в одном ошибался начальник транспортного отдела – в том, что Саня работает. Он не только ничего не делал сам, но и Винарта заставлял тянуть резину. Саня не был заинтересован в том, чтобы закончить ремонт и снова перейти на черствые хлеба строгого режима. Придя утром в гараж и перемазавшись автолом, они спали до тех пор, пока не появлялся кто–нибудь из шоферов. Чтобы исключить внезапность визита, приставляли к дверям большую железяку, которая падала со страшным грохотом, как только открывалась дверь. И пока к ним шли через первое помещение, оба механика уже трудились в поте лица, а что и как сделано, Саня умел наврать фантастически правдиво. Если же он что–нибудь в конце концов и делал, то шоферы не могли нахвалиться качеством работы. А для стимулирования потихоньку приносили кое–какие дешевые медикаменты и чай для чефира – его Саня требовал довольно категорически. Медикаменты имели ничтожную примесь наркотических веществ, но Саня глотал таблетки горстями и поэтому желанного обалдения все же добивался. В таких случаях Винарту удавалось кое–что выведать и о Сане, потому что в обычном состоянии тот никогда ничего о себе не рассказывал. Винарта интриговало туманное прошлое Сани – прилежного читателя, слушателя и комментатора внешнеполитических новостей. О внутренней политике он тоже говорил со знанием дела, государственных деятелей, словно добрых знакомых, называл только по имени–отчеству.
– Мой папенька приказал долго жить еще на войне, до того, как я родился, но родственнички сумели из этого выкачать кое–какую выгоду. Вообще моя маменька была мощный танк, и неизвестно еще, каких высот она достигла бы, если бы, кроме умения орать и расписаться, умела делать еще что–нибудь. Меня она устроила на мировецкое – ну просто царское! – место, но тамошние порядки на меня нагоняли скуку, и я отмочил кое–что. До самой смерти она командовала организацией, которая прилежно занималась ничем. Я не шучу, у нас много таких организаций и обществ, которые занимаются ничегонеделанием. Если в деревне перестанут пахать землю, то в супе у тебя не будет картошки, если перестанут работать врачи, то придется увеличить штат могильщиков, а если прекратит существование такое ничегошное общество, то хорошо, если лет через десять кто–нибудь вспомнит: «Товарищи, а раньше, кажется, пачки отчетов были толще!»
Заключенные легкого режима вызывали у Сани усмешку. Эту колонию он называл курсами повышения квалификации для начинающих. Здесь, по его словам, успешнее, чем где–либо, обучают друг друга способам добывания денег на свободе.
– Ты только примечай – кто горазд учить других, у того задница голая! А все эти жучки надеются – наберутся ума, станут честными ровно настолько, чтобы по закону к ним не могли придраться. И каждый будет иметь по увесистому мешку с сокровищами! Ты только посмотри на этих дебильчиков! На этих милых маленьких дурачков! Мне известно лишь два пути к деньгам: или занять высокий пост, чтобы краденое тебе подносили, или красть самому! Но лучше уж красть самому, ведь, падая с высокого поста, можно расшибиться в лепешку!
Саня был таким циником и эгоистом, что дальше некуда, и, не скрывая этого, скорее наоборот, выставлял эгоизм напоказ, как в витрине, однако его сообразительность и остроумие нельзя было не признать.
– На адвоката вину не сваливай, профессор продал тебя на растерзание, простофиля ты этакий! – Саня потянулся в кабине. Приближалось время обеда, однако из начальства никто еще в гараж не заглядывал. – Ну и скучища, хоть начинай работу!
– Профессор даже в суд не пришел, хотя всегда был со мной очень любезен.
– Конечно! Чего ему искать в суде? Ему там делать нечего. Позвонил одному, позвонил другому… А может, и не звонил вовсе. У каждого из таких могущественных есть хорошо откормленный холуй. Он и хлопочет от их имени. Так даже удобнее – случись осечка, всегда можно сказать: «Извините, но лично я ничего не знаю!» Ах, как тебя продали, дорогуша! Почему твои дружки–приятели вдруг стали отпираться от запасного колеса? Да потому, что их научили так говорить.
– Я их понимаю. В зале было много народу, – стыдно же перед всеми сознаться в воровстве.
– Дурак ты! Их надрессировали, как и что говорить! Как только колесо удалось свалить на тебя, сто тридцать девятая им уже не угрожала, а сто девяносто седьмая – это так, для того, чтобы слегка припугнуть. Меня тоже в первый раз маменька выручила, только она обтяпала все сразу – даже до суда не дошло: пообещала что–то или сунула кое–что потерпевшему, он забрал свое заявление.
– Тогда с чего в конце речи он стал меня нахваливать, если им хотелось меня сюда упрятать?
– В противном случае их мучила бы совесть, а теперь они могут сказать друг другу: «Мы сделали для него все, что было в наших силах, но наших сил оказалось недостаточно». Скажу тебе даже больше – они верят, что их мальчики действительно лучше тебя. Они свято верят, что ты их, простачков, науськал. А выйдя из зала суда, они тут же забыли о своей нечестной игре и уверовали в то, что справедливость восторжествовала. Ведь они считают себя такими кристально чистыми, что даже дистиллированная вода по сравнению с ними покажется мутной. Кража личной собственности в их понимании – что–то абсолютно невозможное. К тому же в порядочной семье не может родиться такой прокаженный. Поди вдолби им: они хотят верить, что виновен ты, и верят.
Постепенно до сознания Винарта стали доходить слова матери Науриса, когда она пришла после суда с полной сумкой. Ошарашенный приговором, он не расслышал начала фразы, зато конец ее помнил и теперь: «…мальчишеские глупости. Будем надеяться, что тебе это пойдет на пользу!»
– Как я не подавился этой ветчиной!
– Ветчиной многие с удовольствием подавились бы!
– Нет, ты не знаешь…
– Как это не знаю! Подбросили еще на пять рублей для очистки совести! Выйдешь – не будь дураком, ступай к профессору и выжми из них что–нибудь. Он даст. Ему захочется быть добреньким и помочь тебе начать честную жизнь. Но денег не проси, а то навострит уши. К тому же деньги не самое ценное, что из такого можно выжать: пусть позвонит, порекомендует, попросит… Работать ты умеешь, он к тебе может направить таких клиентов, которые не считают каждую копейку, а если еще научишься делать деньги, то станешь первым человеком в Риге.
– Я убью его!
– Брось трепаться! Никого ты не убьешь, а будешь жить, как ягненочек. Женишься, пойдут детки… Нет, не от Магоне. Эта тебе уже наставила рога – задрала хвост и в кусты. С какой стати ей ждать тебя? У тебя что… не такой, как у всех? Если не хочешь разочароваться, то соблюдай один–единственный мудрый здешний закон: только ворота за тобой захлопнулись, всех баб из головы вон!
– Ты меня не знаешь… Я отомщу Наркевичу…
– Обольешь «Волгу» серной кислотой? Да?
– Не смейся… Иногда мне становится страшно самого себя… Обычно я просто съеживаюсь, если меня обидят. Но иногда… Иногда мне все нипочем – хоть по трупам пойду, а своего добьюсь! Что–то гонит меня вперед и вперед – хоть в пропасть. Знаю, надо остановиться, но не могу! Потом мне стыдно за то, что я натворил или собирался натворить. Но достаточно какой–нибудь мелочи – и я снова иду напролом!
– Месть – самое нерентабельное занятие. У нас в строгом режиме ходят такие козлики. Пришить за деньги – это я еще понимаю. Но из мести… Может, ты ему этим даже услугу сделаешь… Может, ему давно жить надоело, просто у самого духу не хватает сигануть в Даугаву.
– Я им всем отомщу!
– И каким же образом?
– Еще не знаю.
– И не узнаешь. Еще и воздуха бульваров не успеешь втянуть в нос, как забудешь эти глупости. Что сегодня на обед? Говорят, гречневая каша. Ужасно люблю гречневую кашу! Всегда думаю: вот выйду на волю – нажрусь каши до самых ушей, а стоит выйти – ложками икру лопаю. Что поделаешь – икру я тоже люблю!