Избранное

«Завтра зайду к нему, попрощаюсь», — решил Тёнле.

На следующее утро он тщательно вымылся и побрился, достал из шкафа полушерстяной костюм, только для торжественных случаев, вычистил и смазал жиром сапоги и, зажав трубку в зубах, отправился в город.

В гробу, установленном в кабинете, лежал девяностолетний старик — адвокат Бишофар; картины, изображающие прославленных людей с их собственноручными дружескими надписями, были затянуты крепом, и посетителей встречали одни книжные шкафы. Всюду цветы — море цветов! Розы, нарциссы, ветки ракитника, лютики, букеты герани в огромных вазах стояли на подоконниках, их аромат заглушал чад коптивших свечей. Непрерывным потоком поднимались люди по лестнице старого дома, выстроенного напротив единственного в городе дворца XV века — «Палаццо дей Сетте», а по–нашему: «Зибен альтен Камеун прудере либе» [20].

Бинтарн вместе со всеми взошел по лестнице и переступил порог кабинета. Он даже не взглянул на седовласого священника, сидящего в углу, на близких и родственников покойного, на толпившихся в комнате представителей власти и простолюдинов. Неподвижно застыл он у гроба, будто врос в светлый паркетный пол, не обращая внимания на толчки и ворчание желающих подойти ближе. Вдруг он громко и отчетливо, так, что все испуганно переглянулись, сказал:

— Рано или поздно все мы умрем!

— Аминь! — так же громко откликнулся старик священник из своего угла.

Тёнле поклонился гробу, в котором лежал его друг, надвинул шляпу, быстрым шагом, раздвигая толпу, вышел из комнаты и направился прямо на Моор.

Три дня спустя, 15 мая, бутоны на вишневом деревце лопнули, и лепестки, напоминающие снежинки в безветренную альпийскую зиму, медленно закружились, падая на соломенную крышу.

Тёнле вышел из дому на рассвете, набил трубку и закурил, взглянул на деревце, на заливные луга, где трава поднялась особенно густо и уже зацвела, и пошел к своим овцам. Отпер загон, кивнул собаке, чтобы поторапливала стадо на пастбище Петарайтле, и, ритмично постукивая палкой, неторопливо двинулся следом. Овцы брели, пощипывая травку, по обочинам дороги, отгороженной от лугов и полей каменными глыбами.

На пастбище Тёнле сел под елью и вынул из кармана пару картофелин, которые еще с вечера испек дома в горячей золе. Собака устроилась под боком у Тёнле, дожидаясь своей доли — хрустящей душистой кожуры.

Со стороны границы послышался гул аэроплана. Вскоре над городом появились три «голубя», как их у нас прозвали. Летели они треугольником. Тёнле не обратил на них особого внимания, только лишний раз посетовал насчет того, сколько труда и денег сжирает напрасно война.

К визитам этих «голубей», прилетавших издалека, быть может из Тренто или Маттарелло, все уже привыкли: покружив над городом, они всякий раз, после того как наблюдатель, засевший на колокольне, даст сигнал воздушной тревоги, а солдаты для очистки совести постреляют из ружей по облакам, возвращались восвояси. Но сегодня они почему–то не улетели, а все кружили и кружили над городом, будто коршун над наседкой. Звонарь Эудженио не выдержал и бухнул в огромный набатный колокол, которым в знойные летние дни у нас разгоняли черно–лиловые тучи с градом [21]*; Эудженио бил в набат молотом, словно на пожар, а они часто случались в наших крытых дранкой и соломой домах. Звон носился в утреннем воздухе, заглушая и пение птиц, и вой аэропланов. Голос огромного колокола заставил умолкнуть все другие звуки нарождающегося дня.

Тёнле поднялся, опершись обеими руками на палку, — он услышал, как над самой головой глухо и тяжело прожужжало что–то вроде чудовищного насекомого, прилетевшего из–за горного хребта; затем наступила жуткая тишина, внизу, около Горта, Тёнле увидел яркую вспышку, потом столб черного дыма и наконец раздался взрыв такой силы, что содрогнулось чрево наших гор. Ужас охватил Тёнле Бинтарна.

Огонь вело 350‑миллиметровое орудие — «Большой Георг». Оно посылало снаряды весом в 750 килограммов на расстояние 30 километров; его залп послужил сигналом к началу «карательной экспедиции» австрийцев.

Не успело еще эхо первого взрыва отгреметь в долинах, как через равные промежутки времени на город стали обрушиваться новые снаряды, шипящий посвист которых был слышен издалека. Взрывы разносили дома в щепки, убивали, крошили камень, срывали крыши, сеяли пожары.

Здесь наверху, на Петарайтле, вой обезумевших от страха женщин, плач детей, крики солдат, приказания командиров были, конечно, не слышны, но Тёнле догадывался, что теперь творится в городе. Ему показалось, будто к грохоту взрывов, реву аэропланов, коршунами повисших над городом, прибавился еще далекий ровный гул — непрерывная канонада. Тёнле не ошибся: у Веццены началось наступление австрийской пехоты.

Он помрачнел, представив гибель города под обстрелом колоссальной пушки, в груди клокотало от злости на всю вселенную. Пыхтя трубкой, с проклятиями загнал он овец в лес, в самую чащобу, чтобы ничего не видеть, не слышать! Но и там он не находил себе места. Понукая пса, вывел он в конце концов овец из леса, запер их в загоне и пошел вниз, домой.

Солнце еще было высоко, над городом клубился дым пожаров, от едкого запаха и пороховой гари першило в горле даже у заядлых курильщиков. Перешагнув порог кухни, он сразу увидел своих внуков: они прибежали из школы разгоряченные — возбуждение, вызванное внезапным налетом, еще не улеглось. Наперебой рассказывали матери ужасные вещи, а она, выложив на блюдо поленту, ходила как потерянная из угла в угол и все искала нож, который сжимала в руке.

Тёнле почувствовал такой же, как утром в лесу, прилив бешенства и злости; чтобы успокоиться, он твердым голосом велел всем замолчать и садиться к столу. Однако сидеть молча было невозможно, грохот бомбежки в городе и далекий гул канонады нагнетали ужас гораздо больший, чем путанный рассказ детей и волнение их матери. Единственное, в чем еще был уверен старик Бинтарн, — пушки до их улицы не достанут. Ведь ее прикрывает Моор, все дома здесь в мертвом секторе.

После обеда на улице появился патруль карабинеров, однако на этот раз не за тем, чтобы арестовать контрабандиста. По приказу все вышли из домов — собралось человек двадцать. Карабинеры объявили, что население, согласно принятому военными и гражданскими властями постановлению, должно покинуть свои дома и эвакуироваться на равнину, там всем будет предоставлено жилье и оказана помощь. Уходить надо немедленно, ибо над городом нависла великая опасность! Кроме того, предписывалось оставить все окна и двери домов открытыми и взять с собой только самое необходимое. Предполагалось, что гражданские лица возвратятся в свои дома в самое ближайшее время. Прочитав приказ, карабинеры отправились оглашать его на других улицах.

Этой ночью небо было красным от зарева пожарищ. Тёнле пошел к Прудегарам проводить невестку и внуков — детей Джованны. Уложил на тачку кое–что из домашних вещей, мешок с одеждой и одеяла, невестке повесил на шею кожаный мешочек, в котором было сто лир серебром. Место сбора было назначено у Прудегаров; решили, что женщины, старики и дети должны уйти до рассвета в обход разбомбленного города, у леса на холме Лука повернуть на Кампоросиньоло, а оттуда спуститься на равнину. Тёнле торопливо простился с невесткой и внуками, объяснил, что сам он пока останется дома, а если дело будет худо, то догонит их и овец захватит с собой.

Немало побродил по свету Тёнле, много всего насмотрелся, но таких пустых, безмолвных и жалких домишек, как наши, никогда не видел. Поселок замер, словно покинутый улей, словно разоренное гнездо. Окна и двери распахнуты настежь — навстречу войне. А Тёнле, наоборот, забаррикадировался в своем доме так основательно, как ему еще ни разу в жизни не случалось, даже когда его разыскивали гвардейцы. Он поднялся в свою комнату и закрыл за собой дверь, которую прежде всегда держал приоткрытой, запер на ясеневый кол.

20

Дословно — «Семь старинных коммун в братской любви». Надпись на фронтоне дворца, в котором размещалось правительство Сетте Комуни. — Прим. автора.

21

* Иногда звуковые волны в состоянии рассеять или отогнать тучи с градом. — Прим. автора.