Избранное

В низовьях, где они форсировали реку, она была пошире, в середине чернел усеянный кустами островок. На нашей же стороне берег был болотистый, изрезанный оврагами и поросший высокой сухой травой. До самой атаки каких–либо признаков подготовки к ней наши наблюдатели не замечали. Русские внезапно появились из дубовой рощи и в первый момент, ослепленные белизной снега, вероятно, прищурились. Согнувшись и обстреливая нас короткими автоматными очередями, они побежали к островку на середине реки. Некоторые тащили за собой сани. Утро было ясное, солнечное; я смотрел на русских солдат, которые бежали по замерзшей реке. Солдаты Ченчи открыли огонь из ручных пулеметов, а потом к ним присоединились станковые пулеметы с передовых позиций на берегу. Несколько солдат упали на лед. Остальные добрались до островка и, отдышавшись немного, снова бросились вперед. Раненые медленно возвращались к лесу, откуда начали атаку. Но большинство русских добрались до нашего берега и укрылись в кустарнике и в оврагах. Теперь они были недосягаемы для ручных пулеметов Ченчи, но зато попали под наш огонь. Я вместе с лейтенантом следил за группками солдат, залегших в кустах. Лейтенант приказал перенести на нашу позицию станковый пулемет. Мы его установили у самых проволочных заграждений.

— Расстояние — метров восемьсот, — сказал лейтенант.

Я прицелился и дал несколько длинных очередей. Но стрелял очень неточно — пулемет на снегу трясло, да еще и часто заедало, а отлаживать его на узенькой полоске было трудно. Все же пули до берега долетали, потому что русские сразу же укрылись в кустах. Лейтенант был подавлен и хмур.

Время шло, а русские атаки не возобновляли. То и дело один из них выскакивал из укрытия, пробегал несколько метров и снова прятался в кустарнике. Внезапно на берег обрушились мины. Они взрывались с такой точностью, словно их бросали с близкого расстояния руками. Это были тяжелые минометы Барони, а Барони не тратил зря ни бомб, ни вина. Так закончилась первая атака русских. Собственно, это даже не была настоящая атака — возможно, русские считали, что мы пали духом, узнав об окружении, и стоит лишь имитировать атаку, как мы оставим наши опорные пункты. А нас не покидала тревога, Нам на плечи давил тяжкий груз неизвестности. Эту неуверенность и страх, что мы останемся одни в степи, я читал в глазах моих альпийцев. Мы потеряли связь со штабом, не было за нами ни складов, ни тыла, а было лишь необозримое пространство, отделявшее нас от дома, и единственной реальностью в этой бескрайней степи были готовые к атаке русские солдаты.

«Сержант, вернемся мы домой?» Эти слова звучали в мозгу как напоминание о моей громадной ответственности, и, рассказывая о том, какой пир мы закатим и каких девушек позовем, когда возвратимся на родину, я прежде всего старался подбодрить самого себя. А ведь были среди нас и такие, которые писали: «Я здоров, за меня не беспокойтесь, ваш любящий сын…» — а потом смотрели на меня грустными глазами и, показывая рукой на запад, спрашивали: «Куда нам придется идти, если?.. Что мы сможем взять с собой?» Между тем никто им не сообщал, как обстоят наши дела, и никто из них — в этом я уверен — и представить себе не мог, что нас ждет впереди. Вечером лейтенант позвал меня к себе и сказал:

— Мы получили приказ отойти на новые позиции. — Он так и сказал: «отойти на новые позиции». — Мы окружены. Русские танки прорвались к штабу армейского корпуса.

Он протянул мне кисет с табаком, но я был не в состоянии даже свернуть цигарку. Пришлось это сделать лейтенанту.

Вечером прибыл ужин и хлеб — как всегда, и то и другое подмороженное.

Русские возобновили минометный и артиллерийский огонь. Стемнело, и вот–вот должна была взойти луна. У нас дома в это время все садятся за стол.

Теперь я редко бывал в берлоге — все время проводил в траншеях на склоне холма, держа наготове карабин и ручные гранаты. Я вспоминал сразу о многом, и память о тех часах дорога мне. Шла война, жестокая война на Дону, но я жил не войной, а мечтами, воспоминаниями, которые были сильнее войны. Река схвачена льдом, звезды холодные, снег, как стекло, трескался под ботинками, смерть, зеленая и мерзлая, ждала нас в реке, но в сердце моем жило тепло, которое растапливало ледяную стужу.

Мы с лейтенантом заметили на том берегу необычное движение и услышали шум. Мы выдвинули ручной пулемет, а станковый установили в развалинах дома, позади наших позиций, чтобы удобнее было вести прицельный огонь. Альпийские стрелки молча стояли в траншеях. На этот раз русские, вероятно, поведут атаку на наши позиции. Не откажет ли на таком морозе наше оружие? На берегу послышался рев моторов. Затем наступила тишина, которая обычно предшествует чему–то страшному. Мы были напряжены до предела и видели лишь ориентиры для стрельбы.

Раздался голос их командира: «Вперед!», и русские начали штурм. Они взбирались на склон, садились на мерзлый снег и скатывались к берегу. Наши батареи открыли огонь. Я облегченно вздохнул — оружие не давало осечек. 45‑миллиметровые минометы Морески обстреливали открытое пространство перед нашими проволочными заграждениями, и мины взрывались, издавая какой–то странный, нелепый звук. Когда над головой начали пролетать мины тяжелых минометов Барони, у меня стало легче на душе. Я знал, что Барони наблюдает за отлогим берегом внизу и за нами и хладнокровно дает минометчикам точную дистанцию для ведения огня. Мне даже казалось, будто он говорит мне: «Не волнуйся, Марио, я с тобой». А Барони попусту слов не тратил.

Русские все бежали вперед, падали на землю, снова вскакивали и бежали дальше, к нашим позициям. Многие уже не поднимались с земли, раненые стонали и звали на помощь… Остальные кричали: «Ур–ра! Ур–ра!» — и рванись вперед. Но прорваться к нашим проволочным заграждениям им пока не удавалось. Я успокоился: еще могу погреться у печки в берлоге и почитать письма из дому. Нет, я не думал ни о русских танках, ни о том, сколько километров отсюда до дома. Я стрелял из своего карабина с бруствера траншеи. Потом запел на пьемонтском диалекте: «В тени кустов спала прекрасная пастушка…» Киццари, адъютант лейтенанта, стоявший рядом, на миг перестал стрелять и удивленно посмотрел на меня. А потом подхватил песню. В свете луны я различал просветлевшие лица моих альпийцев, их улыбки. Я видел, что стрелок с реденькой бородкой, отчаянно ругаясь, поменял раскалившийся ствол ручного пулемета и снова открыл огонь. Русские скоро поняли, что через наши позиции вряд ли прорвутся, и изменили направление атаки. Им удалось просочиться слева в долину между нами и опорным пунктом Ченчи. Они укрывались в кустах, и различить их в темноте было почти невозможно. В той стороне находилось наше минное поле, но почему–то ни одна из мин не взорвалась. Барони перенес огонь минометов левее. Несколько альпийских стрелков побежали в землянку — взять патроны и ручные гранаты. Боеприпасы были на исходе. Во время атаки, когда русские подошли прямо к нашим проволочным заграждениям, я бросил несколько ручных гранат. Но они не взрывались, а бесшумно тонули в снегу. Тогда я подумал: «Может, они взорвутся, если снять сразу оба предохранителя». Так я и сделал, хотя это было опасно.

Но вот снова наступила тишина. Лишь в долине между нами и опорным пунктом Ченчи еще раздавались короткие автоматные очереди. На замерзшей реке остались раненые, которые со стонами ползли к кустарнику. До нас доносился прерывистый крик одного из них! «Мама! Мама!» Голос был совсем молодой.

— Точно как мы — зовет маму, — сказал один из моих альпийцев.

А паренек на реке все полз по снегу — медленнее и медленнее.

Из дубовой рощи выбежали русские. Взбирались на склон и скатывались вниз к реке. Эти были более осторожны, чем первые. Мы снова открыли огонь. Но это была не атака, русские просто хотели подобрать своих раненых на реке. Я перестал стрелять. Крикнул:

— Не стреляйте! Они подбирают раненых! Не стреляйте!

Русские удивились, не слыша больше свиста наших пуль. Остановились, выпрямились и недоверчиво огляделись вокруг. Я снова крикнул: