Избранное

Тем летом на маневрах в наших горах участвовали не только альпийский гарнизон и батареи горно–вьючной артиллерии; прибыли к нам, разумеется секретно, и другие части. Они расположились лагерем на опушке леса; задымили полевые кухни, ежедневно на стрельбище в Петарайтле совершенствовали свое искусство стрелки, а саперы отмечали попадания в мишень. Наши женщины и девушки перестали ходить поодиночке за дровами и на огороды из–за того, что, по их рассказам, солдаты–неаполитанцы (под неаполитанцами подразумевались все солдаты родом из Тосканы и южнее) ведут себя, мягко выражаясь, по–хамски. Но, видно, правду говорят — женщины везде одинаковы: нашлись и такие, которые сами бегали по ночам в солдатские лагеря. В обращении появилось много денег. Поставки воинским частям, возвращение на родину дорожных рабочих по причине войны, прокладка шоссе, строительство фортификаций, открытие прачечных, оживление торговли и финансов — все это создало атмосферу всеобщего опьянения. Остерии, гостиницы с электрическим освещением, кинематограф «Эдем» были набиты битком до поздней ночи, или — это как взглянуть — до раннего утра. «Кругом пение, крик, смех и брань», — предавал анафеме всеобщее помрачение умов и упадок морали старый седой священник, сражавшийся в 1848 году с австрийцами.

Тёнле Бинтарн все так же пас своих овец и был далек от всего этого безумия. В одиночестве он размышлял о том, что сообщил ему угольщик, и о том, чему научился за свою жизнь. Как знать, может, ему удалось охватить всю историческую панораму тогдашних событий и фактов, чего не дано было толпе, окунувшейся в них с головой? Быть может, Тёнле помогло одиночество? Или горы?

Однажды Тёнле пас овец на Боулгрюне и увидел издали патруль: солдаты ему что–то кричали и размахивали руками. Но Тёнле не двинулся с места, только встал, чтобы получше их разглядеть. Солдаты полезли прямо через стадо, собака ощетинилась и глухо зарычала. Тёнле вполголоса подозвал пса и стал спокойно ждать.

Во главе патруля шагал офицер, потный, в расстегнутом у шеи кителе, так что был виден положенный по уставу белоснежный пришивной воротничок. Приблизившись к Тёнле, он снял фуражку и вытер лоб. По нашивкам Тёнле определил, что перед ним лейтенант полевой артиллерии. Солдаты стояли молча, и Тёнле ждал, когда лейтенант заговорит. Тот потребовал, чтобы к завтрашнему дню никаких овец здесь больше не было, мол, пасти их можно теперь в лесу Дорбеллеле, а на этом месте будет артиллерийский полигон.

Тёнле возразил, что в Дорбеллеле выпас запрещен; лейтенант ответил, что они уже договорились с лесной охраной и господином мэром, так что он может отправляться туда без опаски. «Что ж, чему быть, того не миновать, — проворчал про себя Тёнле, — уж если разрешено вести овец в заповедный лес, а солдатам палить из пушек на бывших пастбищах, значит, и в самом деле мир перевернулся. А коль скоро подобное творится под носом у Австрии, с которой вроде бы есть договор, стало быть, наступают бурные времена». Все это Тёнле пробормотал на непонятном для солдат языке. Один из них громко удивился:

— Бурчит себе под нос, ничего не поймешь. Дикий какой–то старик.

Лейтенант хотел было еще что–то сказать, но осекся под пристальным насмешливым взглядом Тёнле.

Солдаты получили полчаса на отдых и принялись за тушенку с хлебом. Лейтенант спросил, не продаст ли Тёнле ягненка для офицерской кухни; на это пастух ответил, что ягнята приходят на свет для того, чтобы расти, приносить потомство и давать шерсть, а не для того, чтобы их съели офицеры. Один солдат, который до сих пор не проронил ни слова, выждав, пока другие отойдут подальше, стал расспрашивать Тёнле об овцах: сколько их, какой дают приплод, долго ли прокормятся на этих пастбищах — ведь они так высоко в горах, хотя трава здесь, конечно, отменная, — когда выпадет снег. Потом солдат заметил, что овцы в здешних краях крупнее и сильнее, чем у него на родине, что и шерсть у здешних как будто толще, правда, вымя суховато. Разве вы их не доите? Тёнле ответил на все вопросы, и солдат рассказал, что и сам был пастухом у себя дома, за морем, на Сардинии, и ему не нравится солдатская служба.

Его товарищи остановились внизу и громко звали сардинца; он простился со стариком, вежливо склонив голову — почти что поклон отвесил, и бросился догонять своих.

О том, что война уже началась, Тёнле узнал от братьев Гаус — Стефано и Тони: они пришли из города поохотиться на тетеревов. Братьев Тёнле знал хорошо: вот уже много лет подряд каждую осень они узнавали от него, где в этом году тетеревиные гнездовья, с ними можно было выкурить по трубочке и поговорить. Они были непохожи на венецианских графов, приезжавших на охоту в белых фильдекосовых перчатках в сопровождении слуги–арапа, который таскал за ними рюкзаки и ружья: собака сделает стойку, слуга подает хозяину ружье, а после выстрела принимает его обратно. Не раз наблюдал Тёнле подобные сцены — тошно смотреть, поэтому он и старался не попадаться на глаза этим господам; хотя однажды после снегопада они залезли к нему в шалаш погреться и, уходя, заплатили две лиры серебром — за дрова.

Стефано и Тони Гаус пришли к Тёнле на Форчеллу неподалеку от Бизен — Стоун ранним утром. Тёнле развел огонь, чтобы разогреть поленту на завтрак. Братья рассказали: Австрия объявила войну Сербии, Россия — Австрии, Германия — России, а Франция и Англия — Германии. В общем, вся Европа теперь под ружьем, в городе дня не проходит, чтобы кого–нибудь не призвали в армию.

Тёнле слушал молча и вспоминал встречу с угольщиком и артиллерийским лейтенантом, думал о своих сыновьях, о пастухе из Сардинии и еще о тех, с кем сводила его судьба во время работы в странах, до поры до времени не знавших границ.

Стефано и Тони спросили разрешения поставить свою поленту на огонь. Разговорились об охоте; братья допытывались, где Тёнле в последний раз поднимал тетерева, а где белую куропатку. Потом они позавтракали, достали кисеты из свиного мочевого пузыря и набили трубки черным дорожным табаком, молча покурили; затем выпили по глотку воды.

Тёнле выбил трубку о ладонь и ткнул палкой в сторону лужайки среди сосновой рощицы, где на днях вспугнул пару петушков–погодков, потом указал на пересохший ручей, в ложбине которого обычно жируют белые куропатки.

— Выходит, правительства начали войну, — сказал он, как бы продолжая свою мысль, — от страха, что народ может продрать глаза и чересчур осмелеть.

— В газетах пишут, — объяснил Стефано, — это война за свободу Тренто, Триеста и наших угнетенных братьев за рубежом.

Тёнле обвел взглядом вершины гор, по которым проходила граница, мирно пасущихся овец, покачал головой и только хмыкнул в ответ.

Они условились встретиться в «Императорском орле» в ярмарочный день на святого Матвея и поесть вместе суп из требухи. На том и распрощались.

21 сентября, согласно освященной веками традиции, пастухи, угольщики и лесорубы собираются в городе на свой праздник; после торжественной мессы веселыми компаниями слоняются они из одной остерии в другую, обсуждают, кто что продал и купил, чтобы протянуть зиму, подводят итоги минувшего сезона и строят планы на будущий год. Однако осенью 1914‑го разговор шел больше не о делах, а о войне, о новостях, каждый день приходивших в город с газетами. В лавке Пуллера спорили теперь не насчет контрабанды и таможенной охраны, а рассуждали о Балканах, проливах, о Германии, России, Бельгии, нередко упоминали города, где прежде работали наши горняки и дорожные рабочие.

Тёнле Бинтарн спустился со своими овцами на общинное пастбище, обстриг их на току у Гартов и в ярмарочный день сбыл шерсть, выручив такую кучу денег, что ему и не снилось. «Недобрый знак, — подумал Тёнле, — если денег через край, значит, они стоят малого». 21 сентября вечером Тёнле, по обычаю, который свято соблюдал даже в чужих краях, когда не успевал вернуться на родину, опрокинул парочку лишних стаканов красного и, шатаясь из стороны в сторону, побрел домой. Собаке, что была при нем, то и дело приходилось останавливаться в ожидании хозяина. Навстречу шли солдаты из увольнительной и проорали вслед Тёнле какую–то чепуху. На улице Гребадзаров его догнал Бепи Пюне, подпасок; на ярмарке он купил на заработанные в сезон деньги пару кожаных ботинок с отличной рифленой подметкой и гордо нес их домой, подвесив на шею за шнурки.