Избранное

В тот же вечер происшествие сделалось предметом споров в офицерской столовой 63‑й роты альпийского гарнизона. Младшие офицеры, родом из Пьемонта, осудили поведение жителей пограничных районов и дикость их нравов; в столовой вспомнили случай, когда знаменитый капитан Казати был вынужден выставить роту берсальеров против сотни горцев, которые без позволения вышестоящих властей стали рубить лес на участках, принадлежащих городской коммуне. Совсем распоясались! Однако лейтенант Мальяно, всегда заботившийся, чтобы королевская комиссия по рекрутскому набору присылала только тех новобранцев, имена которых он помечал в своем списке, вспомнил, что злоумышленник служил сапером в его взводе. Мальяно тогда был еще младшим лейтенантом, только что из училища, и послали его в наши края. Так вот лейтенант Мальяно положил конец всем спорам, затянув песню — слова он сочинил сам, буквально на днях, и положил их на мотив старинной народной песни. Слова были такие:

Гори, эмблема на фуражке,

Семьи Савойской гордый знак!

Уверенно и радостно

неси ее как флаг!

Италии ура!

Да здравствует король!

Нам нет преград у стен Тридента…

Но вот что любопытно! Тёнле Бинтарн, до того как из него сделали альпийского сапера под началом младшего лейтенанта Мальяно, уже отслужил рядовым в частях ландвера, на территории Богемии, в городе Будейовицы. Командиром там был майор фон Фабини. Через четыре года Тёнле демобилизовали, и он вернулся на родину, но хозяином в наших краях был уже не Франц — Иосиф, а Виктор — Эммануил.

На следующий день после описанного происшествия на границе жена Тёнле пошла в город, захватив с собой дюжину яиц и два килограмма сахара. Прежде чем пересечь Пьяцца Фонтана, она задержалась на углу, возле дома Стернов, сняла деревянные башмаки и надела чулки и туфли, пригладила волосы, отряхнула юбку и направилась прямо в дом, где на втором этаже жил адвокат Бишофар.

Услышав шаги на лестнице, адвокат поспешил ей навстречу в прихожую и проводил в свой кабинет, откуда предварительно была удалена внучка. Обычно она скучала в кресле, а тут вдруг взялась вытирать пыль с книг и картин, изображавших Гарибальди верхом на коне и Мадзини, подпиравшего рукой широкий лоб. Будучи студентом, а точнее, семинаристом, Бишофар участвовал в осаде Венеции вместе с Даниэлем Манином, потом в составе «Корпуса Свободных», или, как его еще называли, «Кимврского легиона», сражался на Вецценском перевале, когда вышибали австрийцев и хорватов Радецкого.

— Я все знаю, — сказал он, предложив жене Тёнле сесть. — Пусть Тёнле подольше здесь не показывается. Он ведь уже нанимался сезонным рабочим на железные рудники в Штирии? Так вот, пусть немедленно отправляется туда, неважно, что у него нет контракта, все равно, пусть уходит. Дорога известная. Устроится и будет посылать вам на житье. Как не верти — на рудниках лучше, чем в тюрьме. С мировым судьей я уже переговорил. Дело такое, что на оправдательный приговор рассчитывать нечего. Потом, со временем, глядишь, и выйдет какая–нибудь амнистия. А я пока буду хлопотать насчет пособия для вас у церковников.

Адвокат Бишофар говорил не как чиновник; когда он общался с местными жителями, то в речи употреблял в основном слова из нашего древнего языка, а итальянских или на венето — меньше. От яиц и сахара он отказался; прощаясь, попросил только — раз уж все равно жена Тёнле пойдет улицей Кешие — передать привет своему другу Кристиану Сечу.

Следующей ночью Тёнле проделал обратный путь через границу. Чтобы не арестовали — ведь теперь охранять границу стали бдительнее, — он рискнул пойти перевалом Валь — Кальдиера, а оттуда спустился в Валон — Порсиг. Места опасные — то и дело срываются лавины, так что ни на каких пограничников он там, конечно, не нарвется.

В долине по рыхлому снегу он шел на снегоступах, но, когда встречался на пути крутой косогор, приходилось шаг за шагом прорубать себе путь шипами; на спусках вообще пропадал всякий след тропы, и надо было съезжать по ложбинам, используя в качестве тормоза крепкую палку и каблуки ботинок.

Вечером того же дня Тёнле добрался до Кастельново и заночевал в пастушьем сарае; утром отправился в Кастель — Тезин, где жила вдова одного старинного товарища по работе. Там он рассчитывал найти приют и тарелку супа.

Тёнле рассказал вдове о своих злоключениях и, посетовав на то, что в это время года нет возможности найти работу и надо ждать весны, понял: оставаться в этом доме больше, чем это необходимо, — совестно. Но вдова посоветовала Тёнле пристроиться к одному из своих племянников, бродячему торговцу гравюрами: на следующей неделе он, мол, собирается в австрийские страны. На типографских складах в Пьеве, куда племянник ходит за товаром, он мог бы купить кое–что и на долю Тёнле. А денег она ему даст в долг — когда вернется, отдаст. Она доверяет Тёнле, но, если уж он настаивает, так и быть, пусть не чувствует себя обязанным, она готова взять с него пять процентов, как принято у порядочных людей.

Прежде чем согласиться на предложение вдовы, Тёнле решил хорошенько порасспросить племянника и направился прямо к нему.

Странствуя по свету, сначала мальчиком–водоносом на рудниках, потом рабочим на строительстве железных дорог, да и на военной службе Тёнле не раз встречал таких необычных бродячих торговцев. На ярмарках по случаю храмовых праздников они развешивали свой товар, как белье, на веревке, протянув ее либо вдоль церковной стены, либо под аркадой: они не торговали вещами, необходимыми в каком–нибудь ремесле, домашнем хозяйстве или на полевых работах — вроде конской сбруи, галантереи, кухонной посуды, пряжек, полотна и другого товара. Они предлагали вам купить простой лист бумаги с картинкой. На листах были изображения святых или сюжеты из истории, понятные всем, даже неграмотным. Тёнле по воскресеньям вместе со всеми подолгу простаивал у этих картинок, рассматривал их, читал надписи, размышлял над эпизодами из Библии, из истории Древнего Рима и наполеоновских войн, над судьбами рыцарей Круглого стола, созерцал виды далеких городов, дивился обычаям и пейзажам разных стран.

Вспоминая эти картинки, Тёнле оказался у дома, который стоял за околицей деревни, на косогоре, посреди луга. Он открыл дверь. В доме было полно людей, мужчин и женщин всех возрастов: кто сидел за огромным столом, кто грелся у очага, кто примостился на ступеньках лестницы, ведшей на второй этаж, — и все ели поленту и вареную фасоль. Тёнле поздоровался, пожелал всем приятного аппетита, объяснил, кто он и к кому. Один из сидевших возле очага мужчин встал и подошел к нему. Выглядел он совсем юным — круглолицый, розовощекий, только длинные густые пшеничные усы выдавали его возраст: наверняка уже за двадцать.

Тёнле усадили за стол, из–за которого вышла девушка, чтобы уступить место гостю; спросили, ужинал он или нет. Тёнле согласился выпить глоток граппы, налитой в кофейную чашку. Они разговорились.

И здесь, как накануне у вдовы, Тёнле рассказал, что ушел из собственного дома, потому что мог угодить за решетку. Орландо — так звали парня с усами — сказал, что купит для Тёнле гравюры и эстампы, которые, по его предположениям, могли пользоваться спросом. При этом он объяснил, что торговать с Тёнле на одних и тех же площадях ему невыгодно. Он, так и быть, поможет Тёнле начать, набить руку, ну а потом пусть Тёнле сам устраивается, как может, например, торгует на соседних улицах, а по вечерам они будут встречаться, потому что раз у Тёнле нет лицензии на торговлю вразнос, то по закону он считается его помощником.

На следующее утро они отправились в путь, конечно, пешком. Обувь и ноги у них были крепкие, у каждого через плечо на кожаном ремне висел деревянный ящик, где уместилось до сотни гравюрных листов, рассортированных по сюжетам и сериям.

Эти печатные изображения были единственным предметом искусства, при помощи которых вот уже на протяжении трех столетий творения великих мастеров находили путь к жителям деревень и городов, попадали в селения, рассеянные по горам и долинам. Тезинцы, снискавшие известность опытных бродячих торговцев — с незапамятных времен бродили они по Европе, продавая кремень, — заносили ремондинские гравюры, отпечатанные знаменитой типографией Бассано — Венето, во все уголки мира — от Скандинавии до Индии, от Сибири до Перу. Они знали, что у всех народов, у каждой нации свой особенный вкус, и то, что подходит лютеранам на севере Европы, испанцы, например, не признают; у русских — пристрастие к видам Парижа и Лондона, к репродукциям с картин Рафаэля; у французов и голландцев в ходу эпизоды из наполеоновских кампаний, кавказские пейзажи и сцены из жизни княжества Московского; обитатели Южной Америки предпочитают Гваделупскую Богоматерь и ужасы Страшного Суда, а австрийцы — романтические ландшафты и охотничьи сценки; кроме того, у всех — свои собственные святые, одни любят святого Иосифа видом постарше, другие — Мадонну помоложе.