Избранное

Мне бы хотелось еще побывать на высоте Пизелло — это недалеко от Старой и Новой Калитвы, — где воевали ребята из «Джулии» и «Кунэенсе», но наши позиции были на Дону, и я говорю, указывая на север:

— Поехали.

Вот и Подгорное с его заводом по производству извести и вагонетками над дорогой. Здесь что ни указатель, то знакомое название: Саприна, Морозовка, Сергеевка, Опит, Дача, Скорорыб, Басовка, Морозовск. Шаг за шагом мы шли сюда с Дона в первую ночь отступления, к этим избам, которые сейчас утопают в зелени садов, и на лавочках сидят женщины и разговаривают. Тогда, после самой длинной и холодной ночи, избы появились перед нами в снежном дыму. И потом мы уходили из этой деревни вверх по дороге, на которой буксовали грузовики. Горящие склады, наш дивизионный госпиталь с большим белым флагом и красным крестом и раненые, выползавшие на дорогу, чтобы уйти с нами.

На пути к Даче и сейчас стоит ветряная мельница, где я однажды встретил Сильвио Далле Аве, он был связистом. Перед тем как отправиться на передовую, я шел мимо на лыжах в штаб северного батальона — хотел навестить Рино. Эта мельница служила ориентиром для наших проводников и связных — я узнал ее, как узнают издалека колокольню родного села.

Проезжаем деревню, и Борис останавливается у колодца — ему хочется пить. Я тоже выхожу попить и чувствую ком в горле: в этих избах размещался штаб моего батальона «Вестоне», а там, ближе к балкам, мы рыли землянки, собираясь зимовать. Но когда они были готовы, нас перебросили на передовую, сменить «Вальчизмон». Землянки рыли глубокие и просторные, чтобы было тепло и безопасно — на два взвода каждая. Нас, пулеметчиков лейтенанта Сарпи, разместили вместе со стрелками Ченчи. Сколько песен мы перепели вечерами там, внизу! И сейчас следы землянок еще сохранились; кажется, стоит мне сделать несколько шагов, и я увижу всех тогдашних товарищей, услышу их голоса: Артико, Тардивеля, Морески, Бодея, Монкьери, Линарди, Кораццу, Барпа — всех.

Я жадно пью воду из того самого колодца, из которого мы утоляли жажду и в те времена. А теперь едем, едем скорее, Борис, я хочу засветло попасть на Дон.

Белогорье. Городок спускается к реке, справа и слева белеют горы: рощица, поле с противотанковым рвом, высокая трава, берег и почти неподвижная вода. Вы помните это место, друзья из «Тирано?» Вы столько раз патрулировали здесь, где я сейчас прохожу и никто не стреляет! Над этой рекой находились передовые посты, куда вы пробирались по ночам. На холмах до сих пор остались следы окопов и орудийных установок, и я в лучах заходящего солнца показываю своим спутникам наши позиции. Там, наверху, были позиции «Мадонны из Тирано» 46‑й дивизии, дальше — «Валькьезе» и «Вероны», внизу, вдоль реки — «Эдоло», «Вестоне», «Морбеньо». И за ними, еще дальше, «Кунэенсе» и «Джулии».

Спускаюсь к реке, смачиваю водой лоб, беру горсть земли. Надпись на щите предупреждает, что купаться запрещено. Может быть, на дне еще есть мины?

Мост из связанных лодок соединяет берега. На той стороне дорога уходит в лес, и, проходя по этому качающемуся мосту, я ощущаю необъятность России. Сколько тысяч километров впереди? Леса, города, равнины, реки, пустыни, озера, деревни, степи, горы — до самого края света.

По ночам, стоя на высоком берегу этой реки, мы видели вдали огни как бы другой галактики. Именно отсюда начали они свой путь к освобождению родины и человечества от фашизма. И завершили его, дойдя до Берлина.

На середине моста старик сосредоточенно ловит рыбу, и я молча останавливаюсь рядом с ним. Постояв немного, спрашиваю его по–русски:

— Как дела?

— Ничего, — отвечает он, чуть повернув голову.

И улыбается одними глазами, не удивившись появлению иностранца.

Я бы с радостью побыл еще на этом мосту, половил рыбу со стариком, послушал, как о лодки плещется вода. Солнце зажгло многоцветный пожар в осеннем лесу, и рыба на удочке сверкала в последних лучах, как купола православных церквей. Старик подарил мне свой улов.

Я попрощался с ним и пошел обратно. Жена, Лариса и Борис ждали меня у машины. Мы поехали дальше.

Тогда, в ночь на 18 января 1943 года, эта дорога на запад была забита транспортом, мулами, батальонами альпийской дивизии «Тридентина», которые так поспешно отошли с Дона, что уже не могли выполнить немецкого приказа (Гитлер требовал от командования VIII Итальянской армии, чтобы альпийский корпус не отступал от берега Дона).

Со стороны Россоши подходила «Джулия», удерживавшая в течение месяца в открытой степи пехоту и танки русских, прорвавших фронт близ Верхнего Мамона в Осетровской излучине и пытавшихся нас обойти. Из района Каравута подходил первый альпийский полк, а из Старой Калитвы — второй и части четвертого артиллерийского. Севернее, где 23‑я венгерская дивизия самовольно покинула позиции, беспорядочные толпы венгров и немцев заполняли деревни и дороги между Юдино и Подгорным.

Русские части гвардейских полков и танки все теснее сжимали кольцо. Деревни горели, в госпиталях самые молодые врачи–офицеры тянули жребий, кому оставаться при раненых, неспособных передвигаться самостоятельно. Эшелоны с подкреплением, прибывая из Италии на придонские станции, вместо наших частей находили там русские танки. Моторизованные колонны вспомогательных служб и отставшие обозы, спасаясь от окружения, спешили к Харькову.

А мы — отделение за отделением — оставались в этом аду. Так продолжалось, пока мы не наткнулись на брошенные склады, где малочисленные деревенские жители и партизаны пытались спасти от огня, что возможно. Тогда некоторые начали отставать, и из тех, кто нашел бочки с коньяком, кажется, ни один не уцелел.

Дни и ночи 19‑го и 20‑го. Танковые атаки и пулеметные обстрелы с воздуха. По обочинам дорог — первые трупы замерзших; первые заживо сгоревшие в избах. Первая жадная мечта о сне и о доме.

Вот уже осталось позади Белогорье, и удивительный алый закат над Доном сменила тихая ночь. Справа видны огни, наверно, это Казинка. Тогда там наверху стояла «Верона», и оттуда ночью, в трескучий мороз мы уходили к Буйволовке сменить на передовой «Вальчизмон» дивизии «Джулия».

Ну и ночи были в том декабре сорок второго! Дон Карло Ньокки вместе с альпийцами из «Эдоло» мастерил в землянке у замерзшей реки ясли Христовы. Я помню орудийные установки, группы связи с «Морбеньо», часы, проведенные в землянках, запахи… Помню, как мы мололи зерно, помню поленту из ржаной муки, семечки подсолнуха, оружие, которое никак не хотело стрелять, и рядового Ломбарди, всегда молчаливого и замкнутого, равнодушного к собственной храбрости от предчувствия близкой смерти. А Джуанин?..

«Сержант, мы домой вернемся?»

Как бы мне хотелось попросить Бориса остановить машину и дать мне выйти, а Ларису — довезти мою жену до Харькова и отправить в Италию. И остаться здесь, и всю зиму самому ходить по этим деревням, из одной в другую. В тишине, среди снегов, до весны, до оттепели. А потом сесть в поезд и поехать домой. Но об этом я не могу попросить, могу лишь мечтать. Я даже не могу им намекнуть о своем желании — мне и так повезло. Сколько альпийцев, прошедших через окружение, немецкие лагеря, Сопротивление, одним словом, через войну, рады были бы оказаться сегодня вечером здесь, вместе со мной!

Машина быстро едет от Дона к Алексеевке, и снова знакомые места: за Подгорным — Опит, Постоялое, Ново — Харьковка. Чтобы не заснуть, Борис до отказа опустил свое стекло и молча курит. Жена от холода прижимается ко мне. А может быть, не только от холода. Лариса, наверно, очень устала, потому что вот уже несколько часов не произносит ни слова. Неожиданно она включает радио, и после кубинской джазовой музыки мы слушаем сводку погоды; Лариса объясняет мне, что на севере России идет снег, и область холода и низкого давления распространилась на северную Украину.

Вот почему незадолго до этого, посмотрев на небо, я не увидел звезд. Ветер срывает с берез листья, и они летят перед машиной, освещенные фарами, как сверкающие бабочки. «Если сейчас пойдет снег, — думаю я, — нам, возможно, придется остановиться, найти приют в какой–нибудь избе и переждать до утра».