Страница 37 из 145
Гуляев потрогал сеть, стал наматывать на палец фильдекосовую нить.
— Знаете, Алексахин, — сказал он. — Когда у нас читали вашу пьесу, я понял, что писать вы можете. Люди говорят у вас натурально, хорошим русским словом, слышишь не книжную, а человеческую речь. Слушайте, я предложу вам настоящее, большое, красивое. Не за вас хлопочу, за себя, но, если это получится, вы будете в гораздо большем выигрыше, чем я. Напишите пьесу про старика Ершова. Вы слышали о таком старике?
— Нет.
— Для начала я вам расскажу основное, а вы сами поищите то, что вам еще понадобится.
Гуляев принялся подробно, обстоятельно пересказывать историю старого доменщика Тимофея Игнатьевича, главы семейства Ершовых. Он делал это с вдрхновением, он не просто рассказывал, он уже играл.
— Может быть, все это и не так надо писать, — сказал Гуляев, утирая платком пот с лица. — Может быть, по–другому, Алексахин. Но вы сами–то чувствуете, какую большую жизнь покажем мы с вами со сцены? Чувствуете или нет?
Алексахин молчал. Он понимал, что Гуляев пришел к нему с большой темой. Он понимал это, но боялся, что у него не хватит сил для решения такой темы, что времени потратит много, а вдруг ничего не выйдет, театр пьесу не примет — не в нашем, мол, профиле?
— Боюсь, — сказал он честно. — Боюсь браться. Вы уж на меня не обижайтесь, Александр Львович.
Возвратясь домой, Гуляев впервые пожалел, что у него нет ни письменного стола, ни чернильницы, ни порядочной бумаги. Он лег в углу на матрац и карандашом в тетрадке, из которой были вкривь и вкось вырваны листы, принялся набрасывать отдельные реплики, отдельные сцены. Получалось плохо, вяло: не те были слова. Но упорствовал. Вставал с матраца, импровизировал вслух, играл. Получалось лучше. Жалел, что нет под рукой стенографистки. Продолжал записывать сыгранное.
Так длилось несколько дней. Купил еще две тетради, в магазине нашлись только в косую линейку. Писать на них было неудобно, буквы сами собой получались громадные и ученически старательные.
Не сразу понял, что все равно у него ничего не выйдет.
Он пришел к Виталию. Виталия дома не было. Застал Искру.
— Смотрите, — сказала она, — письмо от Люськи получила!
Гуляев взял у нее листок, на котором были нарисованы смешные человечки и под ними примерно такими же буквами, какие получались и у него на косых линейках, выведено: «Это бабушка. Это я».
— Пишет, сама пишет! — восторгалась Искра. — Большая уже.
— Скучаете?
— Ну как же! Конечно! Она такая смешная…
Искра вновь рассматривала дочкины рисунки, на лице ее была улыбка, глаза светились. Гуляев смотрел на нее и думал о судьбах человеческих.
— Искра Васильевна, — спросил он, — вы пьес никогда не писали?
— Я стихи писала. В школе. Иногда и сейчас сочиняю. Виталий над ними смеется.
— Стихи? — изумился он. — Вы? Металлургесса? Чугунная женщина? И стихи! Ну прочтите хоть один стишок!
— Нет, нет. Я их никогда и никому не показываю. Только Виталий примется рыться — и найдет. Ужасно издевается. Он говорит: если люди таких профессий, как моя, начинают писать стихи — это первый шаг к сумасшедшему дому.
Гуляев упрашивал. В конце концов Искра сказала:
— Ладно. Но если будете смеяться, вы навсегда потеряете мое доверие. Ну вот…
Прощаясь как–то, вы просили: «Не исчезайте в темноту,
И без того так в сердце много у меня тревог.
Ходите здесь, под фонарями, чтоб я вас дольше видеть мог».
С тех пор привычка у меня — всегда держаться ближе к свету.
Хоть голоса любимого уж нету,
Никто меня не просит, не зовет, —
А старая привычка все живет!
Дочитывая последние строки, Искра покраснела, пальцы у нее дрожали.
— Ну зачем так волноваться? — сказал Гуляев, взял ее руку и поцеловал эти дрожащие пальцы. Ему почудился запах доменной печи. Как странно сочетались в человеке и чувства матери, и чугун, и эти, в сущности очень забавные, чисто женские стишки. — Очень мило, — говорил он, — очень. Ну еще, пожалуйста.
Искра задумалась на минутку.
— Вот еще:
Не любили мы, наверно, не страдали мы всерьез,
Потому прощанье наше обошлось совсем без слез.
Тот, кто любит беспредельно, тот тоскует и грустит.
Ну, а просто увлеченье легкой тенью пролетит.
Но вы помните, наверно, как приятна в жаркий день
Для трудов и вдохновенья даже маленькая тень,
Она совсем смутилась, когда Гуляев захлопал в ладоши.
— Вот вы какая, оказывается? Вы же озорница. Никак не думал, никак. «Как приятна в жаркий день для трудов и вдохновенья даже маленькая тень».
— Только не говорите, пожалуйста, Виталию, — просила Искра. — Умоляю.
Обещал хранить тайну, сказал:
— А жаль, что не пишете пьес. — Он хотел рассказать о своем замысле, о своих затруднениях, но раздумал: у каждого свои заботы, у каждого свои трудности. Есть они, конечно, и у нее, у этой милой женщины, не побоявшейся испортить свои маленькие ручки об эти доменные печи, не побоявшейся, что доменный запах, который въедается в ее одежду, в волосы, в кожу, может оказаться для ее мужа и не самым приятным запахом на свете.
В этот вечер Гуляев долго бродил по городу по слякоти, под дождем. Перед ним проходила вся его трудная жизнь. Немало в ней было и хорошего. Немало! И все хорошее было связано со сценой, с тем, что он играл на сцене. Он всегда жил жизнью своих героев. И когда характеры были крупные, когда на сцене звучали гордые слова и провозглашались большие идеи — тогда и в жизни все было значительно, крупно и гордо. Стоило измельчать характерам на сцене — мелкое входило и в жизнь. Ну что он сейчас, одинокий, злой? Кому он нужен? Уж даже девочки приходят за кулисы сказать, что он не то играет, что следовало бы ему с его данными, не так играет — мелко, сусально, суетливо. Непомерные требования! Не может же он сделать, чтобы фальшивое стало настоящим. Из лжи еще можно сделать правду, убедить зрителей, что это правда. Но из фальши настоящее никогда не получится, а тем более из мелкого крупное.
19
Платон Тимофеевич сидел на высоком табурете в пирометрической. Дрожали длинные стрелки в десятках приборов, показывающих ход печи, вспыхивали и гасли зеленые и красные лампочки, медленно вращались в самописцах катушки миллиметровой бумаги. Платон Тимофеевич листал брошюрку, написанную одним из кузнецких доменщиков, с которым пришлось как–то встретиться на всесоюзном совещании. Здьрово написал, башковитый парень, ничего не скажешь. Мог бы и он, Платон Тимофеевич, брошюры писать. Но ведь где возьмешь время? Год за годом все крутеж, крутеж и крутеж… Текучка.
— Что это вы читаете? — услышал он голос за спиной. Подошла инженер Козакова.
— Да вот опытом своим делится. — Он показал Искре обложку брошюры. — Толковые мысли.
— Ах, Платон Тимофеевич, мы бы тоже, знаете, сколько толковых мыслей могли навысказывать! Я вам этого не говорила пока, но все время веду наблюдения за работой цеха, все время присматриваюсь, записываю, обдумываю. У нас так много недостатков и столько неиспользованных возможностей — просто ужас. Нужны меры, решительные меры, и самые разнообразные — технические, технологические, организационные. У меня еще не все оформлено, начальнику цеха показывать мои выводы и предложения нельзя, конечно. Но вам, если хотите, могу… Необходимы ваш совет, ваша консультация, ваше благословение.
— Давайте, давайте, выкладывайте. Зачем такое длинное предисловие?
— Начнем с электропушки. Наша электропушка явно слаба, вы же это знаете.
— Слабовата пушечка, что верно, то верно, Искра Васильевна.
— Почему мы не можем потребовать, чтобы к нашим пушкам поставили более сильные моторы? Разве это нельзя? Я считаю, что можно, и не только можно, а просто необходимо. Дальше… Леточная масса у нас качества невысокого, углеродистая набойка — тоже. Значит?.. Значит, на глиномялке надо установить шаровые мельницы — помол шихты будет тоньше, и массу будем получать обезвоженную, это во–первых. Во–вторых, надо повысить механизацию на глиномялке, механизировать все трудоемкие процессы… Вентиляцию установить.