Страница 116 из 145
Искра увидела эту надпись вечером, отбросила картон: надобность в разговоре с Гуляевым у нее уже отпала; Они с Виталием поссорились. Она просила его о том, чтобы еще отсрочите время отъезда, он сказал, что нет и нет, ехать надо немедленно, завтра же, послезавтра. В конце концов она заявила, что вовсе не поедет, он сказал — ну вот и хорошо, кончатся его мучения, он вздохнет свободно.
— Да? — сказала Искра, холодея. — Ты рад расстаться со мной?
— Да. Рад.
— Повтори это еще раз, повтори?!
— Хоть сто раз, хоть тысячу!.. Ты измотала мои нервы. У меня не было жизни и по сути дела не было и жены. Тебе было бы приятно, если бы, предположим, от меня день и ночь пахло керосином или, например, нефтью–сырцом? А было бы именно так, если бы я работал мастером на нефтеперегонном заводе. От тебя несет коксом… Подумала бы об этом; ведь ты женщина, женщина!
— Прежде всего я человек! — крикнула Искра. — Как тебе не стыдно! Ты повторяешь мещанские пошлости. Ты встал в позу обывателя, жалкого, ничтожного обывателя…
— Вот и отлично. Оставайся неземным, сверхидейным существом. А с меня этих заоблачных высот достаточно.
К вечеру следующего дня Виталий стал складывать в чемодан рубашки, белье, бритвенный прибор, галстуки. Искра не спрашивала его, что это означает.
В девятом часу, когда она уложила Люську, Виталий взглянул на часы, сказал: «Ну что ж, до свиданья. Не я виной тому, что так получилось», — взял чемодан и пошел к двери. В дверях постоял, может быть ожидая, что Искра проронит хоть слово. Но Искра даже и не обернулась от стола, на котором гладила утюгом Люськины смешные маленькие одежды. Было обидно оттого, что так кончается жизнь, так легко он разрушил все, что создавалось годами. Значит, ничто в их жизни ему и не было дорого.
Дверь позади нее стукнула. Искра обернулась. Виталия уже не было. Оставив утюг, она метнулась к вешалке, схватила пальто. Постояла, прижимая пальто к груди, повесила вновь на крючок. Что же это получится? Она будет бежать за Виталием по улицам, виснуть на его руке, тянуть обратно домой, рыдать на вокзале, а он, чем больше его упрашивай, будет все упрямей и упрямей и в конце концов оттолкнет ее и все–таки уедет. Нет, это не выход, нет.
Искра металась по комнате, хрустели суставы ее пальцев — так стискивала она руки; снова схватилась за пальто, оделась, выбежала на улицу. Она не думала о том, куда бежит и зачем, но прибежала к стоянке такси, попросила ехать на вокзал, и побыстрее.
Шофер гнал машину напрасно, поезд уже ушел — только что ушел, несколько минут назад. Значит, Виталий еще недалеко, где–то там, за окраиной города. Можно догнать на такси, домчаться до следующей станции. Но зачем, зачем, если он смог уехать, если его ничто не остановило? Того, кто хочет уйти, ничто не удержит; рано или поздно он все равно уйдет.
Снова села в такси Искра.
— Куда? — спросил шофер, трогая с места машину.
Куда? В самом деле — куда? Увидеть опустевшую комнату, опустевшую навсегда?..
Шофер ждал, машина едва катилась.
— Вы знаете Овражную? — спросила Искра. — Вот туда, пожалуйста. В самый конец.
Может быть, если бы путь был длиннее, Искра успела бы передумать и попросила бы шофера повернуть обратно. Но шофер проехал какими–то переулками, и через несколько минут машина остановилась против дома, на который указала Искра.
Может быть, если бы у Искры было время постоять возле калитки, то она, подумав, и не вошла бы в эту калитку. Но Дмитрий вышел на стук дверцы такси, времени для раздумий у Искры не оказалось, и она вошла в калитку.
— Что–то случилось? — спросил Дмитрий, приглашая Искру к столу и вглядываясь в ее лицо.
— Случилось?.. — сказала она с каким–то неожиданно пришедшим равнодушием. — Да… что–то случилось. — Она рассеянно осматривалась вокруг. — В доме никого нет?
— Никого. Капитолина все еще в больнице. Но дело уже на поправку. Андрей в цеху.
— Да, да, утром я должна буду принять от него смену. — Искра вдруг закрыла лицо руками. — Дмитрий Тимофеевич, — услышал он, — вы не представляете, не представляете, какая я несчастная!
Дмитрий взял руки Искры, отвел их от лица, увидел ее глаза, в которых было отчаяние.
— Что вы, Искра Васильевна? — заговорил растерянно. — Успокойтесь. Ну что вы? — Он стал осторожно гладить ее по плечу, по спине.
Она склонилась к нему.
— Не могу, Дмитрий Тимофеевич, не могу так жить. Я, наверно, умру. У меня нету сил больше…
Дмитрий не знал, что и делать, он осторожно обнял ее за плечи, тихо привлек к себе, она его не отталкивала, и едва слышно коснулся губами ее волос, от которых хорошо пахло, совсем не доменным цехом…
28
Подойдя к знакомой калитке, Леля взглянула в окно и отшатнулась. Через тюлевые гардины она отчетливо видела Дмитрия, который обнимал жену художника Козакова. Последняя паутинка, которая еще как–то связывала их, Лелю и Дмитрия, рвалась окончательно. В долгой молчаливой борьбе была побеждена она, Леля. Победила другая — здоровая, красивая и благополучная. Зачем ей, жене такого мужа, как художник Козаков, понадобился Дмитрий? У нее есть все для полного счастья, зачем еще и Дмитрий? Это уже прихоть, это. каприз, это оттого, что и так всего много.
Леля не хотела больше видеть происходившее за плохо занавешенным окном, она медленно пошла обратно по Овражной. Она вспоминала последнюю встречу с Дмитрием. Это было три недели назад. Леля пришла в этот домик. «Ты меня звал когда–то, помнишь, — сказала она. — Вот я и пришла». — «Ты хорошо сделала», — сказал он. «А почему ты такой злой? Может быть, мне уйти?» — «Ночью Горбачев умер… Капа родил а до срока. Лежит в больнице. Положение тяжелое».
Она посидела возле него, тронула его жесткие, как она их называла, злые волосы, которые не слушались гребенок и торчали так, как им вздумается. Он не отстранялся. Она посидела с полчасика, сказала, что пойдет, надо идти. Она бы хотела, конечно, остаться у него и, говоря, что пойдет, надеялась, а вдруг он скажет: «Сиди уж, куда так поздно». Он этого не сказал. Она оправдывала его: столько волнений, столько несчастий сразу в семье.
Прощаясь у калитки, он сказал: «Лельк. — Совсем как бывало прежде назвал. — Лельк, ты приходи. Не забывай дорогу. Слышишь?» — «А тебе надо это, Дима?» — «Не было б надо, не говорил бы».
Солгал значит, неправду сказал; Не надо этого ему совсем, чтобы она приходила. Он нашел, нашел себе другую… Невыносима была мысль. Леля говорила себе, что Дмитрий — это было все, что связывало ее с жизнью. Она жила только потому, что на свете был Дмитрий. А теперь Дмитрия нет, и жить уже не для чего. Что у нее будет в жизни без дум о Дмитрии? Сети, от которых нарывают пальцы? Койка в общежитии? Бутылка водки? Кто же заставит ее терпеть эту жизнь дальше?
На какой–то миг в памяти возникла страшная картина, которую она не успела осмыслить, и исчезла. Леля заволновалась: что это такое? Что ее так беспокоит? Что она силится вспомнить? И вдруг во всех подробностях она вспомнила рассказ деда Мокеича о девушке, в глазах у которой он вовремя не разглядел смертельную тоску.
Леля проходила мимо темной витрины какого–то магазина. Она попыталась увидеть в ней отражение своего лица. Увидела только расплывшееся пятно. «А ведь я в себе тоже несу смертельную тоску, — подумала. — Куда–то я ее принесу?..»
Леля уже знала, куда она ее принесет. Она несла ее туда же, куда несла и та девушка из рассказа Мокеича. «Фукнуло дымком, пар белый поднялся, и все тут».
На завод она прошла через щель в заборе. Доменный цех найти было проще простого. Под его крышами рокотало и вспыхивало такими кострами, что вокруг, на заводских дворах, становилось светло и багрово. Никто ее не останавливал, никто не спрашивал, чего ей надо. В своей тужурке с воротником из потертого собачьего меха она была похожа на работницу, каких и в этот поздний час немало ходило по заводу.
Поднимаясь по железным зыбким лестницам, она чувствовала, как дрожат от клокотавших в них скрытых сил доменные печи, как мелкой, едва ощутимой дрожью сотрясаются и все пристройки вокруг печей.