Страница 139 из 140
Упали якоря, корабль, дрогнув, остановился. К нему подходил буксир с медной, до блеска начищенной трубой и с пронзительным требовательным голосом. Буксир отведет громаду к достроечной стенке. Громада будет ему послушна, потому что еще мертвы ее недомонтированные турбины, ее котлы, ее электростанции, валы, через которые сила турбин передается гребным винтам. Несколько месяцев спустя все это встанет на места, и тогда океанская громада покажет свою мощь этим меднотрубным крикливым работягам. Труд Журбиных, Басмановых, Тарасовых, Кузнецовых пойдет в далекие моря, в далекие страны, понесет людям мир. Во имя мира стоит жить, бороться, работать, ведь мир — это грядущее счастье человечества. Для человечества живут Журбины, ему отдают свое умение они, честные, строгие люди открытой души.
Слушая речь парторга Жукова, Агафья Карповна думала о своем Илье, о своих сыновьях. Жуков говорил, конечно, и о других мужьях и о других детях, но Агафья Карповна воспринимала его слова по–своему. Пусть они, ее родные, и не больно ласковы, и грубоватые порой, и ворчливые, и у каждого разные фантазии в голове, — но какое великое дело они делают! Разве им не простишь за это дело все домашние неурядицы и ссоры, разве не будешь все терпеть, все улаживать, все сносить ради их труда, такого нужного народу?
— Но что это? Что она слышит?
— Им тоже всем спасибо и поклон, — говорил Жуков, комкая в руках, фуражку. — Спасибо матерям и женам, наставницам, подругам и советчицам. За дружбу и за ласку, за то, что нам уютно дома и тепло, за верность в трудную минуту, за поддержку, — за все спасибо!
Где–то на краю неба солнце прорвало тучи, лучи его выбились на простор, медная труба буксира на Ладе ослепительно вспыхнула; заблестело, тоже слепя глаза, сало на стапеле, по которому прошел к воде корабль; яркие трепетали флаги расцвечивания на кранах.
Оркестр гремел во всю свою мощь, весело и торжественно..
Позади себя Агафья Карповна услышала разговор:
— А вот когда не со стапеля корабль пойдет, когда его в доке водой подымать станут, тогда такой красоты уже не увидишь, не будет ее.
— Зато кораблей будет больше!
ЭПИЛОГ
Июньским вечером Илья Матвеевич и Александр Александрович шли за Веряжку к Алексею. Алексей в тот день должен был вернуться с очной сессии института. Он пробыл в Ленинграде целый месяц. Отцу не терпелось повидать заочника, расспросить об успехах, об отметках. Он пригласил с собой старого друга Саню.
Они покончили со своим «несогласием» несколько месяцев назад, в конце зимы, когда Илья Матвеевич заканчивал сборку второго корабля. Александр Александрович пришел к нему на пирс, обломил сосульки с усов, сел, навострил подбородок, побарабанил пальцами по столу.
— Долго упрямого козла из себя будешь строить? — спросил он со злостью.
— Товарищ Басманов! — ответил Илья Матвеевич, встал и вышел на середину конторки.
— Товарищ Журбин! — встал и Александр Александрович.
Они постояли друг перед другом, почти грудь в грудь; смотрели оба свирепо. Илья Матвеевич раскачивался с пяток на носки, с носков на пятки. Разошлись к противоположным окнам, показав спины один другому. Помолчали.
— Ну что тебе? — спросил Илья Матвеевич, не поворачиваясь.
— А ничего, пообщаться пришел. Как дела–то?
— Сам знаешь. Как твои?
— Мои? Плохи мои дела, Илюша.
— Что так?
Они вернулись к столу. Александр Александрович достал папиросу, долго разминал ее в пальцах.
— А вот что, — заговорил он. — Ремонт мне осточертел.
— Не уходил бы. Чего тебя туда понесло?
— Да ведь как, Илюша, рассуждал человек, я то есть? Привык по–старому работать… клепка… все такое. Привычка. А что такое она, привычка? Вторая, говорят, натура. Попробуй переломи свою натуру! Она откуда? Из практики берется, из жизни. Возьми–ка ты, куришь всю жизнь, брось курево. Не выйдет. Разве что к гипнотизеру пойдешь.
— Владеть собой, Саня, надо, — ответил Илья Матвеевич как можно спокойней и рассудительней. — Владеть! Тогда и натуру переломишь.
— Ну–ну, переломи, ежели бойкий.
— И переломлю. Хочешь, курить брошу?
— Мечтаю!
— Вот гляди, что твердый человек может сделать! — Илья Матвеевич открыл форточку и швырнул в нее полированный, из темной карельской березы портсигар. Александр Александрович видел, как портсигар, описав дугу, шлепнулся на лед, скользнул дальше и скрылся в полынье, пробитой ледоколом.
— Выбросил! — усмехнулся он. — Это пока деревяшка, а не привычка. Привычку выбрось! Посмотрю я, как ты через часок–другой стрелять начнешь у ребят.
— За меня не беспокойся, Саня, — сказал Илья Матвеевич и тут же почувствовал, что неминуемо умрет, если немедленно не закурит. Он обозлился на себя за необдуманный, явно глупый поступок, обозлился на Александра Александровича, который подбил его на этот поступок, раскричался, разнес старика за бегство со стапелей.
— Чего, чего ты достиг? — спрашивал он.
— Вот ничего и не достиг. Потому и говорю, что плохие мои дела, — довольно мирно отвечал Александр Александрович. — Ушел, думал — клепка там будет, кукиш получил: тоже на сварку переходим. Тогда уж лучше новое строить, чем галоши–то чинить. У тебя как — место есть свободное?
— Э-э, нет! Дезертиров не берем. — Илья Матвеевич повеселел. — Не берем, не берем, — повторил он.
— Не берете — не надо. Сам не пойду к тебе. Нарочно, для растравки сказал про это. Меня, Илюша, на третий стапель зовут. Вот как! Дела–то мои хороши, а не плохи. Понял?
Александр Александрович ушел на третий стапель. Но он каждый день заходил в конторку к Илье Матвеевичу справиться:
— Не закурил еще?
Предсказание Александра Александровича не оправдалось. Ни через час–другой, ни назавтра, ни через месяц он так и не увидел папиросы в руках Ильи Матвеевича. Сам стал уговаривать: «Не страдай ты, Илюша, попусту. Ну, поговорили, поспорили, а зачем из–за пустого разговора устраивать себе египетскую казнь? На, закури!..» — «Финтить теперь нечего, Саня. Слово сказано, должно и дело делаться».
С завода они уходили порознь, но на завод снова шли всегда вместе, снова встречались у калитки Александра Александровича, снова беседовали по дороге обо всех заводских и мировых событиях.
В этот день ушли и с завода вместе. Александр Александрович нес под мышкой какой–то сверток. Илья Матвеевич еще вчера сказал:
— Алешка приедет. Сходим завтра, посмотрим на орла? Студентом ведь, леший, стал! До того зубрит крепко — пар от затылка валит.
У Алексея уже сидели Агафья Карповна, Дуняшка, Зина и Виктор. Катя накрывала на стол. Она была с обновкой: Алексей привез ей золотые часы. Но не столько часам радовалась Катюша, сколько той небольшой книжечке, которую первым делом подал ей ее Алеша, разбирая вещи в чемодане. Это была программа испытаний для поступающих в Ленинградский государственный университет.
— Говори отметки! — Илья Матвеевич шлепнул Алексея ладонью по спине. — Отличился? Или завалил?
— Что отметки! — ответил Алексей. — Сдал, батя, и всё. Первого курса как не бывало. И от второго две трети осталось. На–ка тебе! — Алексей протянул Илье Матвеевичу громадную, как бухгалтерская книга, коробку, на верхней крышке которой были изображены запорожцы, пишущие письмо турецкому султану. Но когда Илья Матвеевич уже взял и с любопытством осматривал подарок, Алексей засмеялся: «Забыл, батя, что ты не куришь. Совсем забыл».
Илья Матвеевич поднял крышку. Под ней двумя рядами лежали внушительные, крупные и красивые папиросы.
— Жалость какая! Закурить, что ли?
— Кури, конечно, — сказал Александр Александрович.
— Нет, брат Саня, кури сам. Бери ее себе. — Илья Матвеевич отдал папиросы ему. — Наслаждайся. Меня на провокацию не возьмешь.
Сели за стол. Алексей рассказывал о жизни в Ленинграде, об институте, где все. преподаватели знают Антона, о Тоне с Игорем, которые скоро приедут на каникулы, о зачетах; по рукам ходила его зачетная книжка.