Страница 26 из 102
Однако о цивилизаторах полян, о чужих князьях, севших управлять полянами, Костомаров имел смутное представление. Он считал саму летописную историю с призванием варягов басней, которой верить нельзя, поскольку в таком же виде эта легенда о призвании существует у многих европейских народов. Происхождение первых поработителей полян он тоже назвать конкретно не мог, сделав в пику норманнистам предположение, что оные пришли вообще из Литвы, то есть с земель, которые спустя века стали Литвой. Сам на этом литовском варяжестве он не настаивал, поясняя, что в басне могут присутствовать совершенно разные действующие лица — хоть шведы, хоть балты, хоть пруссы. Этим басня и отличается от исторического факта. А факта — увы — нет. Нет факта — нет веры летописной записи. Но то, что в Киеве было полно чужеземцев, это отлично видно хотя бы по договорным грамотам первых князей — там сплошь неславянские имена. Да и путешественники тоже сообщали, что в городе Киеве общались с выходцами из Швеции.
Историк считал, что само по себе появление чужих княжеских родов не принесло особых изменений: эти пришлые завоеватели благополучно рассосались в среде туземцев. Если Ключевский видел в «руси» особый завоевательский класс, присвоивший чужие земли и занявшийся их управлением, то есть что эта «русь» и создала основу для древнего Днепровского государства, то Костомаров считал, что завоевательный процесс в Приднепровье начался с Полянской экспансии, кем бы она ни возглавлялась, а «призванные» князья были аналогом приглашенных в более поздние времена. И с покорения Деревской земли, считал он, началась раздача земельных владений в нечто подобное лену западной истории.
Позже, уже при Святославе выделение этой же Древлянской земли сыну Олегу Костомаров воспринимал как начало удельного деления. Но именно Ольгина месть положила начало большим и успешным завоеваниям полян. «Такое отношение двух соседних народов, — объяснял он, — должно было развить в обоих разные взгляды и характеры. Поляне — народ победительный. Древляне — покоренный; первые — господа, вторые — рабы, и, конечно, из этого должны были произойти разные проявления общественного и домашнего быта, разное течение истории. Киев делался центром управления народов не только близких, но и более далеких. Покорение древлян, показавшее силу Русской земли, еще более должно было утвердить мысль о первенстве ее над другими народами. Но так как ни обстоятельства не способствовали утверждению централизации, ни понятия о ней не развивались, то вместе с другими землями и древляне скоро начали жить самобытною жизнью уже в удельном порядке…»
С покорения древлян, по Костомарову, собственно, и началась идея о правомерности одного княжеского рода править всеми завоеванными территориями: «В продолжение тридцати лет расселившиеся по Древлянской земле русины успели пустить в народе идею, что над ними имеет право владеть княжеский род; а потому оппозиция, если б и была, то происходила бы уже под влиянием этого нового, умеряющего начала». Иными словами, произошел прецедент: свершенное однажды закрепилось как данное по праву. Аналогичное присоединение, хотя и без летописной красочности, как в рассказе о древлянах, произошло также с уличами и тиверцами, северянами и прочими племенами. Костомаров считал племя полян мирным, хотя и сведущим в мореходстве. Когда над ним установили власть пришлые и отважные мореходы с севера, началась череда походов на Византию, с которой прежде в войны поляне не вступали. Эти походы были своего рода способом побыстрее объединить разрозненные племена, чтобы, само собой, ими владеть и управлять. «То была приманка для удалых того века, — говорит историк, — собираться под знамена вещего князя, идти в далекую сторону и воротиться оттуда с добычею, привести паволок и золота; хвастаться пред теми, кто оставался дома, передавать добычу детям на память отцовской славы. Предводители народцев легче становились подчиненными киевскому князю, когда он их обогащал. Это, соединяя народы, мало-помалу подклоняло их под власть единого рода и приготовляло к новому порядку, когда в разных частях русского мира должны были явиться князья, хотя особые, но связанные между собой и родом, и единством страны».
Больше всего, конечно, от этой приманки выигрывали поляне и пришлые северные мореходы. Жажда легкой добычи сделала местных князьков слепыми, они сами легко попали в ловко сплетенные Полянские сети и привели туда следом все свои небольшие народцы. Но особенно большие завоевательные планы строил сын Ольги Святослав — он вообще решил прибрать к рукам всю Болгарию. «Завоевание Болгарии, — объяснял Костомаров, — по современным понятиям, не было чем-либо отличным от покорения древлян и тиверцев или присоединения их к Киеву. Болгары — самая близкая к русским славянам народность: тогда еще языки их и нравы не так различались, как после; между ними так было много общего, что киевляне именно шли туда не с мыслью о завоевании чужого, а руководясь побуждением близости соединения славянских народов, долженствующих войти в закладку новой державы. Пределы этой державы расширялись, по мере того как народный взор встречал сходственное с своею народностью. О болгарах могла явиться также мысль, что они должны войти в русский мир. Можно с этим вместе проникнуть, каким образом у
Святослава и у товарищей его возникла идея поселиться в Переяславле-Дунайском… Князья своими походами привлекали их (удальцов. — Авт.) с разных сторон славянорусского мира, составляли из них подвижное население кочующих молодцов, наездников и пиратов, готовых жить везде, не жалея о родине: отечеством их делалось море или степь, — то были запорожцы своего века; вот этих-то удалых и увел Святослав в Болгарию». Забавно, но в удалых сторонниках Святослава историк видел начало малоросского казачества. Впрочем, если принять описание Святослава в византийских источниках, то внешне — да, форма одежды, прическа и украшения явно напоминают будущие портреты казачьих молодцев: оселедец, усы, серьга в ухе (она особенно запомнилась византийцам), нечто похожее на шальвары, пояс — чем не древний казак? Тем же образом описывались и разные древние русы, с которыми сталкивались в странствиях восточные путешественики.
Но хотя Костомаров не уставал повторять, что одинаковые причины ведут к одинаковым следствиям, бывает, что одинаковые описания принадлежат разным эпохам и разным общественным слоям. Из Святослава казак был бы отвратительный: он был мореходом, но не всадником. Когда войско Святослава решило драться конными, оказалось, что сидеть на коне русы не умеют. Прошли века, пока из Полянского морского разбойника получился казачий всадник с кнутом и саблей в руке.
То, что войско первых князей было фактически речной или морской разбойной шайкой, что перед всеми прочими средствами передвижения они отдавали предпочтение моноксилам и лодкам, — это факт. Если необходимо было передвигаться по суше, желание совершать набеги быстро угасало. И первыми «присоединенными» оказались народы, жившие именно по рекам. Те, что оказывались в стороне от речной сети, так и остались еще долго «неучтенными». Если уж приходилось идти в сухопутные походы, то войско чаще всего было пешим. Вероятно, по этой причине объединителям-полянам так несладко пришлось со степняками-печенегами при Святославе и половцами при его потомках.
Разбоем добытые богатства князей шли на украшение Киева. Еще в хазарские времена город был большим и красивым — так его описывали путешественники. В нем было множество церквей и восемь торговых площадей — для той эпохи предел мечтаний. Киев строился за счет выгодных торговых сделок, грабежей и дани с подвластных племен. Примерно так сегодня отстраивается наша Москва — за счет регионов. Киев был центром Руси, куда стекались все богатства, так что и выглядел он как единственный в таком роде город, столица. Киевляне были столичные жители со всеми вытекающими следствиями — любовью к роскоши, хорошей еде, искусной работе, украшательству и т. п. Даже о киевских женщинах Костомаров выразился как о сладострастных и склонных к кокетству.