Страница 17 из 83
— Да, нет. Я сегодня, вроде бы, в норме. Доработаю. Тем более, ты знаешь, что мой станок без меня работать не будет, — говорит Валера. — Да, и потом сегодня — последняя ночная смена.
Мы возвращаемся в цех, где по–прежнему монотонно стучат станки.
Мы работаем на большом Машиностроительном заводе вместе с шестью тысячами других рабочих и инженеров. Завод выпускает железнодорожные тепловозы и судовые двигатели. Мы с Валерой по дороге в столовую иногда заглядываем в сборочные цеха посмотреть не без гордости на «дело рук своих». Но однажды эта гордость была значительно ущемлена, когда кто–то показал нам заводскую свалку, за сборочными цехами, где наряду с металлической стружкой валялись тысячи всевозможных деталей производства, среди которых мы без труда узнавали «свои». Я был поражен:
— Как же это так? Значит, мы все работаем на эту свалку? — спросил я.
— Ну, не все, — ответил, тоже озадаченный увиденным, Валера. — Чьи–то детали, наверное, попадают на сборку. Но остальные, очевидно, — здесь.
— Но как же цеховой контроль и ОТК? У меня же мастер не принимает деталь, если она не соответствует нормативам. У тебя счет идет на миллиметры, у расточников и шлифовщиков — вообще «калибровка». А наши «стахановцы», вроде Петра Алексеевича, на которого работает вся бригада. Они, что тоже гонят «брак» сюда?
— «Профессор», — сказал Валера, — ты человек умный, но простых вещей не понимаешь. Люди должны работать и за свою работу получать деньги, чтобы жить. Это понятно?
— Понятно, — буркнул я, ничего не понимая.
— Так вот, если каждому платить только за то, что действительно пошло на сборку, то на заводе останется не так уж много людей. А что будут делать остальные? Им тоже нужно семьи кормить.
— Так получается, что один человек работает за несколько других? — спросил я.
— Получается так, — ответил Валерка, — но никто не знает, к счастью, кто этот «один» человек. Каждый думает, что это он. И старается. И получает премии. И все довольны. А об этой свалке многие просто не думают.
— И что, ничего нельзя изменить? — задал я наивный вопрос.
— Зачем? Ты видел большие деревянные ящики, валяющиеся в снегу по всем дворам завода, на которых написаны адреса и названия иностранных заводов и фирм? — продолжал объяснять мне Валера. — Это — современное станочное оборудование. Один такой станок стоит больше, чем все наши станки в цеху. Но он будет валяться под снегом, потому что никому не нужен. А мы с тобой работаем на довоенных трофейных станках «Крупа».
— Почему? — скорее уже из упрямства спросил я.
— А ты помнишь один такой станок, который стоит у нас посреди цеха, и который показывают приходящим экскурсиям школьников и студентов. Ты же знаешь, что на нем никто не работает, но при нем приставлен инженер, который ежедневно стирает с него пыль.
— Но почему нельзя пригласить иностранных специалистов, которые бы обучили нас с тобой и других, или послать кого–нибудь на учебу за границу?
Валера отличался удивительным терпением:
— Как ты не понимаешь? Это уже политика. Большая политика! И здесь техника — это всего лишь кусок металла. Кому это надо? У нас умеют считать только маленькие деньги. Например, нашу зарплату, чтобы мы не получали больше, чем нам положено. А большие деньги у нас никто не считает. Это — уже не деньги! Это — «народное достояние», которым государство может распоряжаться, как ему угодно, потому что государство у нас «народное».
— Ну да, и это «народное достояние» валяется на заводской свалке.
— Ты не волнуйся так! В нашей стране чугуна и стали хватит на каждую «душу населения», — закончил Валера этот разговор…
Смена закончилась. Переодеваемся и выходим к заводской проходной. Мы с Валерой прощаемся с ребятами.
— С наступающим Новым годом!
— Хорошо вам всем отметить праздник!
— Встретимся уже через год.
— Ребята, так мы вас вечером ждем, — это две девчонки с нашей бригады, с одной из которых «дружит» Валера.
— Да, конечно, мы будем, как договорились, — отвечает им Валера.
Мы выходим в морозный, еще не проснувшийся, большой старый парк, где каждое дерево в два–три раза старше нас. Здесь расходимся. Валера бежит на автобусную остановку:
— До вечера! — кричит он издалека и машет рукой.
Мне предстоит перейти железную дорогу. Этот переход, как бы из одного мира в другой, последнее время дается мне с трудом. Иногда, после второй или третьей смены, я сажусь на холодные рельсы и долго сижу. Вставать не хочется. В эти минуты жизнь кажется мне бессмысленной, загнавшей меня в тупик. Я дважды поступал в знаменитые инженерные Вузы и не был принят только потому, что у меня не было необходимого «производственного стажа». Поэтому я решил поработать на большом заводе, который видел до этого только в кино. Мне казалось, что здесь я смогу себя проверить, как будущий инженер, делая что–то конкретное и значимое для страны. Но, вскоре я понял, что завод — это огромная гигантская машина, в которой ты лишь маленький, незаметный винтик, и ты, как личность, здесь никому не интересен. Мое желание стать инженером исчезло. Когда я приехал сюда из Москвы, не поступив в МЭИ, то думал, что это ненадолго, так как меня этой осенью должны были призвать в армию. Но каково было мое удивление, когда медицинская комиссия военкомата меня забраковала из–за… плоскостопия, о котором я и не подозревал. Но ещё большим было изумление председателя медкомиссии, который никак не мог поверить в моё искреннее огорчение по этому поводу. Он же не мог знать, что это была моя последняя надежда вырваться отсюда. Теперь я не знал, как выбраться из этого города. Но надо было продолжать жить…
Когда прожектор мчащегося железнодорожного состава пронизывает темноту и высвечивает меня, я медленно встаю и перехожу пути…
Я углубляюсь в улицы и переулки просыпающихся одноэтажных домов. Это — особый район Брянска, называемый «Бежицы». Здесь давно живет необычный люд. День освобождения города от немцев здесь отмечают особенным образом, как день трагедии и траура почти каждой семьи. По главной улице, ведущей от станции на окраину поселка, где находится кладбище, идут две колонны местных жителей. Утром одна — «партизанская», после обеда другая — «полицайская». Кладбище разделено на две половины, «полицайская» часть значительно больше «партизанской», потому что большинство братских могил партизан осталось в брянских лесах, а многие полицаи умирали здесь на глазах у своих семей. Все давно уже переженились и породнились, но на кладбище все–таки ходили отдельно.
Молодежь поселка, выросшая, в большинстве своем, без отцов и старших братьев, унаследовала от них «партизанский» характер. Поэтому с «бежицкими» не рисковали связываться ни «блатные», ни милиция. Однажды, мы с заводскими ребятами зашли субботним вечером в станционный буфет. Посидели, выпили и вышли на перрон «подышать свежим воздухом» на лавочке. К нам подошли двое молодых милиционера и решили над нами, по обыкновению, покуражиться. Но когда они в ходе короткого разговора поняли, что один из нас «бежицкий», моментально ретировались…
Подходя к своей улице имени наркома здравоохранения Семашко, я перебираю в голове, что у меня дома есть из продуктов: суповой и кашевый концентраты, банка рыбных консервов, немного картошки и, может быть, еще остался хлеб. О хлебе я вспоминаю, когда прохожу мимо нашего хлебного ларька, где уже началась раздача хлеба (по одной буханке в руки). Очередь у ларька большая, люди начали занимать её ещё с пяти часов утра. Становиться в очередь сейчас бесполезно, хлеба, все равно, уже не достанется. На деревянной стенке ларька кем–то гвоздем прибит батон отрубного хлеба с запиской: «Спасибо, дорогой Никита Сергеевич!» Эта бумажка с батоном висит уже несколько дней, никто ее не срывает.
Я подхожу к дому, где живу у своего родного дяди, младшего брата моей матери. Это — добротный кирпичный дом из нескольких комнат на высоком фундаменте. Здесь дядя Иван живет со своей женой, двумя маленькими дочками–погодками и тещей. Он работает шофером «дальних рейсов», дома бывает редко. Сегодня он должен приехать.