Женский портрет в три четверти

К счастью, собаки не так привередливы, как кошки, и Бернар с аппетитом поужинал отдельной колбасой в углу, рядом с О'Бумбой, бесконечно поглощенным поглощением рыбы - не знаю, можно ли так написать по правилам литературы, но, надеюсь, вы поняли, что я хотел сказать.

А еще, по канонам той же литературы, мне не следовало бы столь подробно останавливаться на всяких пустяках и задерживать взор на унылых картинках суетного бытия. Знаю, знаю. Про типическое знаю, про то, как луч мысли высвечивает, словно прожектор, образ из тьмы малозначащих фактов и обстоятельств. Мы-то как раз университеты кончали. Но так не бывает, чтобы высокое шло своим путем, а низкое двигалось независимым курсом. Падая на колени перед возлюбленной, сердце которой растаяло мгновенье назад и взор обещает вожделенное счастье, непременно испачкаешь брюки, а то зацепишься за что-нибудь и порвешь ненароком штанину.

Все было в тот вечер - и скучноватые беседы о ключевых структурах в наследственных кодах, и хребетики морского окуня, оставленные О'Бумбой на донышке коричневой пластмассовой кюветы, и быстрые взгляды, которые Кравчук бросал на Олю - и сразу отводил глаза, будто что-то нехорошее было в этих взглядах, и проклятая пружина в диване, которая досталась, понятное дело, мне, чтобы знал свое место.

Да, мистер Кравчук, вы станете нобелевским лауреатом, смените провинциальные сандалии на тупорылые американские башмаки, и корреспонденты центральных газет в синих костюмах будут домогаться у вас интервью, но Оля моя жена. А портрет в три четверти, который случайным образом появился из хаоса оптических срезов, увы, не материализуется, драгоценный сэр Миша. Ваш идеал останется жить на экране.

Но та женщина, которую я видел собственными глазами на белом полотне в зале Дворца конгрессов, та женщина была прекрасна. Боже мой, как она была прекрасна.

А я люблю Олю.

- Вы так много говорите об этом портрете,- сказала Оля, обращаясь к Бризкоку,- что я хотела бы тоже взглянуть на него.

- Оленька,- вмешался Могилевский,- умоляю тебя, дай мужчинам поужинать. По окончании холостяцкой пирушки обещаю тебе демонстрацию слайдов. Но сразу должен сказать, что ты лучше всех.

Дурацкая Сашина манера разговаривать с женщинами, как с малыми детьми. Хотя в данном случае он, по сути, прав.

Кравчук, который до той поры пил пиво молча, перевел взгляд с Оли на Бризкока и строго спросил:

- Сэр Уильям, так кто же все-таки эта женщина на экране?

- Этот вопрос я должен задать вам, коллега Кравчук. Кто эта женщина на экране?

- Я думал... Я полагал...

Кравчук опять посмотрел на Олю, покраснел и допил пиво.

- Это твои снимки, Миша,- сказал я мягко, как мог.- Это твои микробы...

- Грибы!

- Грибы. Это твои грибы, твои поганки, твои белки, твои модели и твои заботы. Когда вы, ученый люд, не знаете, что к чему, как из причин получается следствие, вы пускаете в ход мудреные словечки - детерминизм, стохастический, конгруэнтность, виртуальный... А тут надо без всяких премудростей сказать, кто она. Вот и скажи.

- Давайте посмотрим на нее и решим, кто она,- сказала Оля и, бросив на меня быстрый взгляд, чуть заметно покачала головой. Я понял ее мгновенно и надолго замолк.- Слайды у вас с собой, Миша? Ах, они у вас, профессор! Спасибо, спасибо. Сашенька, когда ты только сможешь, нет, нет, не торопись, покажи мне этот портрет. Видишь ли, дорогой,- это она сказала мне,я тут единственная, кто еще ничего не видел. Ну, еще разве что эти ребята.- И она почесала за ухом О'Бумбу и потрепала по загривку Бернара.

Только женщина, нет, только умная женщина, нет, только умная и красивая женщина может одним махом сделать приятное сразу всей компании, даже столь разношерстной, как наша. Говоря "разношерстная", я не имел в виду Бернара и О'Бумбу, это невольная игра слов.

У Саши Могилевского отродясь не было ни экрана, ни проектора, но имелся уже упомянутый мною фотоувеличитель, похожий на готовую к старту межконтинентальную ракету. Саша поднял эту махину повыше, чтобы изображение под ним стало как можно крупнее, положил на стол под объектив лист плотной белой бумаги и щелкнул выключателем. Мы все собрались возле стола - нет, не все, кот спал в своей корзинке, но Бернар был с нами, зря говорят, что любопытство присуще котам. Расхожие истины часто сбивают нас с толку. Всякий знает, что коты любопытны, а собаки послушны, что крестьяне бережливы, а горожане расточительны, что провинциалы медлительны, а столичные жители торопливы, женщины словоохотливы, а мужчины скупы на слова.

Однако ж, могу поклясться, я мужчина.

Профессор Бризкок вынул три слайда из кожаного бумажника, развернул их веером, посмотрел на просвет каждый, перетасовал колоду, сложил в стопку и передал Кравчуку. Миша повторил все движения профессора, словно младший шаман вслед за старшим, и передал стопку Могилевскому. После этого он посмотрел на меня, как триумфатор на поверженного владыку из соседнего слаборазвитого царства, и сказал:

- Вот.

Возразить было нечего, и я промолчал.

Саша заправил слайды в свою боевую машину и навел на резкость.

Нет, это слишком! Конечно, на портрете в три четверти была не Оля, но, честное слово, это была не та женщина, что утром.

Очень похожая, но другая. Как сестры-близнецы. Что-то в ней переменилось, какая-то существенная черта - линия рта? разрез глаз? Совершенно узнаваемая, по-прежнему совершенная - но другая.

- Подумать только,- сказал Бризкок и положил руку на голову сенбернара.- Это все было на самом деле, и это было со мной. Дни нашей юности - вот дни нашей славы.

- И не говорите мне об именах, вошедших в историю,- в тон ему добавил Могилевский.

Саша знает больше, чем полагается знать фотографу. Когда я стану главным редактором, отберу у Могилевского всю аппаратуру и сделаю его личным референтом, чтобы не лезть самому в хрестоматии.

- Вы тоже ее знаете? -- тихо спросила Оля у профессора.

Бризкок кивнул головой, погладил Олю по руке, достал из кармана огромный платок и кашлянул в него несколько раз. Я отвернулся, мне стало неловко, будто я случайно подглядел что-то, не предназначенное для моих глаз, хотя что я там мог подглядеть, свет в комнате был все равно выключен. К профессору я Олю совсем не ревновал.

Я ревновал к нему женщину на портрете.

ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА ТРИУМФАЛЬНУЮ АРКУ

Маргарет, мой друг, это помпезное сооружение однажды снесли до основания и однажды построили заново. Такое случается, но только с предметами неодушевленными. Говорят, впрочем, что арка прежде была чуть-чуть иной, но некому проверить, нет живых свидетелей. Стала ли она лучше? Стала ли хуже? Плохие вопросы: она стала другой, вот и все. Мы тоже стали другими, и для этого вовсе не надо рушить и строить заново. Достаточно того, что у нас есть душа и что мы можем отличить доброе от дурного. Простите за глупый назидательный тон - я похож на скверного проповедника, верно?

Бернар и О'Бумба, преданные вам бесконечно, шлют свои почтительные поклоны.

Ваш Уильям

Глава 7

Позвольте представить - комбинация из трех слайдов.

Потом было так.

Могилевский вынимал слайды из увеличителя, передавал их Кравчуку, тот разглядывал их на просвет и передавал профессору, профессор складывал стопочку по-новому и отдавал Кравчуку, тот опять разглядывал и отдавал Могилевскому, Саша заправлял их в свой увеличитель, и все смотрели, что получилось. В этой сложной организационной структуре нам с Олей была отведена роль простачков. Все, кроме нас, знали, что там на картинке.

Меня это немного раздражало. Мужчине не пристало быть наблюдателем, он по сути своей деятель, активный -участник, игрок.

Другое дело женщины, они, как я заметил, охотно идут в свидетели, особенно если происходящее не задевает их лично.

Женщина, изготовленная по методу коллеги Кравчука, лично Олю не задевала. Хотел бы я знать, сохранила бы Оля невозмутимость, если бы ее возможная соперница явилась сюда во плоти и сказала бы хрустальным голосом: "Добрый вечер".