Амулет

Круглоголовый, выглядывая из палатки, сказал тревожно:

— Раскупори патроны. Они ходят быстро и машут руками. Так раньше не было… До шхуны девять дней.

— Девять.

— Я говорил — не нужно их бить, а ты любишь стрелять…

— Нас поставили и дали плетья и ружья… Я солдат, а не каули.

Вечером они не пили рисовой водки. Огонь в палатке горел тихий, маленький.

После третьего дня пробега одноглазого, сказал Хе-ми:

— Слышу — идет русский. Копыто его по листьям — шпы… шпы..

Понюхал ветер, выставив вперед твердую, шуршащую бороду. Сказал Туюн-шану:

— Позови всех каули. Надо сказать в ихнее сердце.

Опять зажгли костры до гор. Голосом длинным и тощим, как сухие водоросли, сказал:

— Надо мыть до бела рубахи и шаровары, чтоб, как молоко белы и мягки. Надо всем богам молиться, чтоб не проехал мимо…

Хором отозвались каули:

— Мо-о… Вымоем. Еще что?

Белый к синим горам шел Хе-ми. Оранжевое пламя за ним, на его спине. Кустам сказал он разве?

— Пойдут каули домой… Я поведу или русский… Будем бить круглоголовых, потом много дома будет рисовых лепешек и гаолян будет густой, как море…

Так повторили кусты.

Так в синей палатке тихо, что складки шелестели, словно ржали лошади. В плетеной сумке плескались нераскупоренные бутылки рисовой водки. Круглоголовый солдат Bo-Ди пощупал бутылку горячей рукой.

— Мне нужно пить, провалиться бы этому берегу вместе с промыслами. Если не пить, я приеду домой в лихорадке и злости.

— Сейчас пить нельзя.

— Ломит мозг целый день следить за собакой, которая хочет случиться. От фанзы к фанзе хвосты моют! Буду стрелять по ним, пока есть патроны. Почему мне не дают отдыхать, разве я выдумал эти паршивые промыслы. Мне нужна эта капуста, тьфу!

— Нельзя все время воевать. Надо солдату отдохнуть.

— То же говорю и я. Я-яй! Дьяволы!

Такая тишина была в палатке и за палаткой, что второй солдат пошевелил губами, словно кинул кто сапоги.

Подполз Bo-Ди на животе к входу, посмотрел зорко в тишину.

— Скоро приплывет двухмачтовая фуне. Что мы доносить будем, если кули убегут. Не следили, скажем. Празднуй, скажем, каули. Я-яй.

Натянул ремни гетр щелкнул ногтем по стволу. Встал.

— Я пойду. Я буду позади каули. Я не знаю разве?..

И второй круглоголовый послушно пошел за Bo-Ди в оранжевую тишину. Оранжевую, потому что — было утро.

3. Славословие травам и водам

«Цепкие руки вод на моих плечах. Клегчут губы трав на сердце.

Ты видишь, жмурятся за багровевшие волны? Захлебываются водой скалы?.. То волосы мои, насыщенные жутким жаром моря. То — зубы моей радости замедлились над хилым ветром…

Ты думаешь, ютится вода в желтых, жирных рифах. Нет, желтым, хитрым зверем — лисицей — бежит она в тундры и к студеному морю А может быть не лисицей, — изюбрем плещется в сильных коленях тайги… Может быть да.

Слушайте:

Явились воды на моих губах — и пена, и волна, и вал.

— Радостно целую вас и их!..

В травах ясный круг моего лица и обтирает радость — не глаза, мокрые губы.

— Обнимаю вас и их!

Я хочу.

Я буду.

Я повторяю любовь мою, как море, как волны, как земля травы, повторяю и славлю.

Цепкие, теплые пальцы вод на моих щеках. Ютится в сердце клекот губ ваших!

Земля, земля! Повторяю цветы твои, повторяю!»

4. Когда рождается солнце

Вымыли каули белые одежды.

В длинном балахоне, широкополой шляпе, стянутой лентами к подбородку, повел Хе-ми на скалу встречать русского.

Жирное, рождающееся солнце тлело на скважистых вершинах сосен. Розовое и желтое.

Расставил на скале каули длинным рядом. Сказал весело и хлопотливо:

— Надо быть радостным. Вот так, надо смеяться!

И растянул по лицу беззубый коричневый рот. Над ртом, как усы, глаза в оранжевой полосе.

Попробовали каули растянуть рты, — а кожа, как береста, — не слушается.

Сказал Хе-ми:

— Плохо. Гостей встречать не умеете. Русский любит смеяться, я русского знаю — как рис.

Отодвинулся, оглядел каули.

Сказал Ту-юн-шан, ощупывая лицо:

— Много.

— Пущай много. Кабы у меня столько пальцев на руках было… я бы целую фуне в день капустой нагрузил.

— Много!

Переглянулись весело каули, повторили:

— Много… Мо-о!!

От скалы, замирая сердцем — тонкая, как годовалый изюбрь, спотыкаясь через камни, лежит тропа. В долине, дальше, оранжевый туман. Деревья из гунана, как перья.

На краю скалы срывал Ту-юн-шан кедровые ветви и кидал их в туман. Подвинулся к нему Хе-ми.

— Встань с другими. Жди.

Оправляя волосяной колпачок на голове, спросил тот:

— У тебя, отец, сердце веселое, — верит?

Строго спросил Хе-ми:

— Жди. Кому я буду не верить?

— Который идет берегом. Если это не русский?

Махнул кедровой лапой Хе-ми, — разогнал нехорошие слова. Закрываясь ветвью от каули, сказал:

— Так не думай. Ты не собака.

Опустился Ту-юн-шан на землю. Сказал, что на земле встретит русского, потому что земля ихняя, старая каули.

Забормотал Хе-ми в ветку ругательства на сына.

Пристально глядя в туман просоленными морскими глазами, неподвижно ждали каули.

Сказал Ту-юн-шан:

— Русский если украл амулет Шо-Гуанг-Го?.. Возьмет и поведет нас на новые промыслы. Где тяжелее будет?..

Двумя ветвями закрылся Хе-ми от нечестивых речей — священная хвоя кедра задерживает хулу.

Трепал Ту-юн-шан свои лохмотья:

— Не даст даром никто холста на шаровары и курму. Зачем русскому давать мне шаровары и землю для риса. Разве у него мало братьев-русских без шаровар и без риса. Эго хитрый купец идет, больше никто!..

Махая веткой, отошел Хе-ми. Лежала ветвь на балахоне, как на снегу.

— Разве я рыба, чтобы меня гнало волной. Пущай не умирает от круглоголовых жена…

Посмотрел на каули, — стоят в ряд, как японские солдаты. Лица кривят — смеяться учатся. Повел Ту-юм-шан рукой по тощему животу.

— Вот рыба, даже шкуру начистила — помыла. Ждет. А русский, как медведь жадный — всех слопает. Мо-о!.. Я — Ту-юн-шан! Буря будь, деревья ломай огонь рви — все почему знать хочу. Mo-о! Я, Ту-юн-шан, отца отговаривать не буду, сам себя отговаривать хочу!

Раз рвало здесь туман, со свистом закрутило его кольцом и хлопнуло в горы. А в открывшейся долине по тропе подвигаются к скале четверо.

Увидали их каули, завыли.

— Мо-о!.. Русский с амулетом. Мо-о!

Лошади у путников корейские, низенькие, ростом с тигра. Уши и хвост, как порванный парус под вихрем. — Комар жрет мясо.

Впереди идет кореец, а за ним второй, весь, как осенняя трава, рыжий. Русский. Лицо под комариной сеткой, а легкие ноги, как лодки, плывут по травам.

На край скалы подвинулся Ту-юн-шан. Смотрит в долину.

К скале идут четверо, не торопятся, — утром кто лошадь гонит?

И только сравнялись с тремя соснами, совсем недалеко у скалы, вдруг снизу из-под сосен, чакнул выстрел. Чакнул, прыгнул в сопки и осел.

Дрыгнула ногой лошадь русского, мордой ткнулась в землю, пала.

Спрыгнул тот. Ружье с плеча было…

Опять — выстрел. И еще раз за разом — два. Скользнули трое корейцев с лошадей на землю, повалились в травы, прячутся.

Русский плечо рукой жмет, через сетку кричит непонятное.

Разорвали здесь каули ряды и со скалы в долину. Камни в руках, жерди. Впереди Хе-ми.

— Яяй-я-й!.. О-о-я ояй!..

Вытащил русский револьвер и обернулся к соснам. А из-под сосен, из-под трав, двое круглоголовых с винтовками.

Крикнули:

— Тюа! — Стой!

Трясется револьвер. Трясущимся, чакающим звуком выстрелил.

Приняли травы одного круглоголового.

Повернулся русский, побежал. Револьвер в ладонях перекидывает, как горячий уголь. Цепляясь винтовкой за кустарники, догонял его круглоголовый, а позади них с жердями, с камнями, бежали каули.