Страница 14 из 42
— Так чего же ты орешь? — снова спросил Николай.
— Нашел! Жбан под засечкой нашел! Видать, местный кто поставил… Полнющий жбан! Хоть пей, хоть с собой бери! — поделился своим открытием Петька и, погладив белую, в черных брызгах–черточках рубашку дерева, тихо попросил: — Не «сушите» березы.
Это значило: не губите, не надсекайте другие деревья.
— Чего это ты зазаботился?! — удивился Шестаков и шагнул раздраженно к Петьке. Ребята обступили их.
— Так они ж красивые! Порежем, пораним, а для чего? Зачем нам другие, когда эта вон уже сколько сладости налила?
— Верно вроде бы, — сказал Топорков. — Только если мы этот сок заберем, получится воровство. Не мы бадейку ставили, не нам и брать.
— Так мы и брать–то не будем! — крикнул Петька — В карманах не унесем, а попить — попьем!
— Цыц! О чем спор? — Николай встал на колени и хлебнул нежно–сладкого напитка.
Потом из большого деревянного жбана пили все. Зачем было надрубать другие березы, когда уже кто–то пустил сок из этой, одной!
Жбан стоял «под соком», наверное, давно. Бог знает, кто поставил его!
Ребята сок выпили, осушили жбанчик. Пусть их ругают! А может, и ругать не будут — натечет–накапает еще, пока хозяин придет…
— Ма–а–альчики!.. Де–е–вочки! — собирала все Ирина Александровна своим звонким, красивым голосом. — Не уходите далеко!
А Тамтре — Тамара Трегудова — распевала где–то в сторонке, но совсем рядом:
Колокольчики–бубенчики звенят,
Рассказать они историю хотят…
— Тамара! — В голосе пионервожатой чувствовалось недовольство и возмущение. — Где ты? Подойди ко мне!
Но Тамтре была хитра. Ирина Александровна ее не видела, а потому песенка зазвучала потише, будто Тамарка удаляется, хотя находилась она шагах в двадцати от пионервожатой.
Шкодливая была девчонка Тамтре, с хитрой мыслишкой–взрослинкой. И от кого она научилась таким лесенкам да всяким не всегда понятным прибауточкам?
Ирина Александровна, строгая и добрая Ирина, как чаще всего называли ее в глаза и за глаза, негодовала: «Противная девчонка! Но ведь ласкова, сообразительна, по–своему, по–житейски умна!»
Это «по–житейски» больше всего волновало пионервожатую. Ведь она была очень молода, только–только закончила десятилетку и в делах житейских пока еще разбиралась не очень…
Над Ириной тихо дзенькнула лесная птаха. «А ведь я даже не знаю, как эта птичка называется», — удивилась девушка, глядя на черно–синюю пичужку с желтовато–зеленоватым отливом на шее и грудке и с бело–бежево–серым брюшком.
Пичуга сидела на тонкой веточке осинки прямо перед Ириной.
«Странная птица! — подумала пионервожатая. — Впрочем, чего же странного? Ведь — я не умею отличить даже ворону от галки или от грача! Надо спросить у ребят…»
Но тут же передумала: еще чего не хватало — срамиться перед мальчишками, которые и так–то поглядывают на нее почти как на равную!
Сапожник счастлив без сапог,
Когда его жена
Ему верна, ему верна, —
И да поможет бог! — раздался совсем рядом голосок Тамтре. Выпрыгнув из–за кустов, Тамтре споткнулась о бугорок и растянулась у ног пионервожатой.
— Тамара! — укоризненно сказала Ирина. — Ну что это за дурацкие песенки? где ты пропадала?
— Слово «дурак» — нехорошее слово, — отпарировала Тамтре. — А пропадать — я нигде не пропадала. Мальчишки выпили почти ведро березового соку, а меня прогнали. Я ходила по лесу и пела песенки, которые оч–чень здорово пел под гармошку мой папа. Он и ругаться умел, когда мамка пьяной бывала…
— Постой–постой, — удивленно вскинула брози Ирина Александровна. — Почему не наоборот? Почему мама пьяная, а не…
Тамтре сразу поняла ход мыслей своей симпатичной пионервожатой. Очевидно, не раз уже слышала девчонка подобные вопросы.
— Потому что папка мой не пьет ничего, кроме чая, кваса и молока. А ругается он, как сапожник, когда мамка пьяная. Он и есть сапожник. К нему со всего города ездили сапоги да туфелечки шить. Сам–то он — на одной ноге, инвалид, а двуногим красиво шьет, так, чтобы любовались.
— А мама что же? — спросила Ирина.
— А мама говорит: «На что ты мне, одноногий! Уйду я к вели–и–колепному кавалеру, а ты оставайся–ка со своим верблюдком!» Это она про меня.
«Ублюдком», — чуть было не поправила Ира, но вовремя прикусила язык. Девочка–то совсем неплохая, и не ее вина, что неправильно произнесла слово.
— Никудышеньки мамка не ушла! Только пьяная домой стала приходить еще чаще. Видать, она тому, кавале–еру, не нужна была.
— Тамара! — снова посерьезнела Ирина. — Ты больше ни с кем об этом не разговаривай. Не детское это дело…
— А вот и детское!
— Ладно, Тамара. Не будем спорить. Пойди–ка лучше поищи девочек, а я покричу мальчишек. Скоро нам обратно идти.
— Хорошо, Ирина Александровна. Найду девочек, они рядом. А вас я очень люблю! — И Тамтре, нырнув за деревья, исчезла.
Гектар — турнепс и картошка
Когда шли с непомерно большими для детски; плеч лопатами вскапывать под картошку тот гектар что за кладбищем, Тамтре затянула:
— Тамара, ты опять за свое? — упрекнула ее Ирина Александровна.
— Так это ж не я! Это еще сочинил и пел вор Башкин! Разве вы не знаете? А теперь эту песню испортили и поют ее так:
Хороша я, хороша,
Да плохо одета…
— Замолчи, Тамара! Это же старая русская народная песня! При чем здесь какой–то вор… Башин! Сума с тобой сойти можно!
— Не Башин, а Башкин, Худенький такой, чахоточный… И вовсе не народная песня! Жалко мне его. Мне папка книжку читал, где эту песню на Волге очинил вор Башкин. Там про какие–то урситеты и горького дядю…
— Ах да! Помню, конечно, помню! — сказала Ирина, хотя даже не дочитала до конца книгу Максима Горького «Мои университеты» — все некогда было. В душе она негодовала: «Как так, я не помню то, что случайно запомнила эта девчонка!» Но, несмотря на это, Ирина Александровна, восемнадцатилетняя пионервожатая, уже научившаяся иногда владеть собой, удержалась от обидного окрика в адрес Тамары. А трудно ведь было не проявить свою власть: яйца курицу учат!
— Хватит глупости говорить! — сказала на всякий случай Ирина. — Вот и наш гектар. Сейчас десять утра. К шести вечера все должно быть вскопано. А завтра — картошку в землю. Вырастет — сами себе спасибо скажете!
Сначала ребята кое–как втыкали (именно втыкали, а не вонзали) лопаты в землю. Их обидел небрежный гон Ирины Александровны.
Потихоньку–полегоньку разработались. И даже во вкус вошли. Выворачивали лопатами, землю, разбивали комья железными граблями.
Сначала пыхтели, кряхтели, охали, а часа через два у многих вздулись на ладонях водянисто–кровавые волдыри, кое–кто захныкал.
— Не пищать! — буркнул Валерий Белов и сплюнул под лопату. Он еще раза два ковырнул землю и крикнул: — Ирина Александровна! Дальше как же будем? Малыши ведь одни! Неужели никакой лошаденки нигде не нашлось? Не одолеем мы сегодня этот «га». Разве что воробья в плуг!
…Звенел над полем жаворонок. То ли пел, то ли стонал. Ребята поплевывали на саднящие ладони, но копали. А девчонки… Домой отпустили девчонок.
Изредка проходил мимо кто–нибудь из местных баб или стариков (молодые–то на войне!). Останавливались. Смотрели. Вздыхали. Сочувственно качали головами, бормотали: «И надо же такое! Завтра непременно вам подмогнем, родимые!..»
Ирина чуть не плакала:
— Мальчишки, милые вы мои! Солнышко уже книзу катится. Немножечко уже осталось… Ну постарайтесь, потихонечку, ну постарайтесь!
И сама, тоже натрудив с непривычки руки, старалась. Даже запела, немного фальшивя, то, что пришло ей в голову: