Страница 49 из 62
Юркая, с хитренькой улыбочкой на тонких губах старуха Матрена, у которой они сняли сарай, хотя и знала двоих из них, но все же, имея предубеждение к чужим людям, спросила:
— А справка есть?
— Ха! Какая тебе еще справка? — удивился Кашеедов.
— А какая ни на есть: из сельсовета или от председателя колхоза.
— На вот, смотри, — протянул ей Кашеедов свой охотничий билет.
Старуха долго читала его, шевеля тонкими бесцветными губами, потом вздохнула и сказала:
— Годится.
Через четверть часа охотники уже возились в сарае, благоустраивая свое временное жилище, а Иван Аркадьевич Лопухов — так звали третьего — сидел перед дверью на обрубке бревна и, склонив набок свою красивую лохматую голову, смотрел вдаль. С бугра, на котором располагалась деревня, была видна вся заречная пойма с гривами, лугами, синими впадинами озер и темной полосой елового леса на горизонте, а ближе сверкал широкий речной плёс, и даже издали был слышен тихий, баюкающий плеск полуденной воды.
— Даже не верится, что может быть так хорошо, — громко сказал Лопухов. Ты знаешь, Паша, когда я вижу что-нибудь подобное, мне становится стыдно за искусство, за его бессилие изобразить жизнь во всей ее полноте — с ее звуками, запахами, цветами, формами… А человек? У него есть такие неуловимые настроения, перед которыми искусство пасует уже совершенно. Их не выразишь ни словом, ни красками, ни в музыке. Впрочем, мне кажется, что музыка не выражает настроение, а сама создает его.
Он помолчал, очевидно готовясь выслушать мнение Павла Кузьмича или Кашеедова на этот счет, но те не ответили.
— Вам помочь, друзья? — спросил Лопухов немного погодя.
— Тесно здесь, сиди, — сказал Павел Кузьмич, выглядывая из сарая.
— Хотя, может быть, не нужны даже и попытки уловить неуловимое, — продолжал Лопухов. — Ведь эти настроения преходящи, и не они составляют основу человеческого характера, а для искусства важно изобразить именно характер. Что скажешь, Паша?
— Болтай, болтай! — проворчал Кашеедов так, чтобы Лопухов не слышал его. — Эх, Кузьмич, дернул тебя черт притащить его сюда…
Павел Кузьмич был по натуре человеком мягким и застенчивым. Поэтому, когда он случайно встретил друга детства, художника Лопухова, и стал по простоте душевной нахваливать ему места, в которых он ежегодно охотился, то потом уже не мог отказать старому другу в просьбе взять его с собой, хотя знал, что Кашеедов не терпит на охоте посторонних. Кашеедов действительно сразу же отнесся к Лопухову враждебно.
— Не понимаю я таких людей, — решительно, как всегда, говорил он. — Вот нам с тобой привозят пеньку, мы вьем из нее веревку. Это ясно и просто. А что делает он — неизвестно.
— Картины рисует, — робко говорил Павел Кузьмич.
— Не видал, — рубил Кашеедов.
И теперь Павел Кузьмич чувствовал себя подавленным и виноватым, не зная, как разрядить напряженную обстановку.
Закончив уборку, охотники присели покурить. В это время из-за сарая вышла немолодая дюжая женщина и, добродушно улыбаясь охотникам, спросила без предисловий:
— Молоко-то у меня будете брать?
— Это почему же у тебя? — нахмурился Кашеедов.
— А все, которые приезжают, у меня берут. У меня самолучшее молоко, — ответила женщина, продолжая улыбаться.
Эта улыбка и вполне искреннее желание услужить, очевидно, понравились Лопухову.
— Вы где живете? — мягко спросил он.
— А через улицу. Вот если встать, то видно отсюда.
Лопухов поднялся.
— Видите дом, обшитый тесом? — указала она рукой. — Тут мы и живем.
В этот момент на лице ее было написано безграничное довольство и сознание полного, законченного счастья.
— Да вы не беспокойтесь, я сама вам буду приносить, — сказала она.
— Ну, носи, — согласился Кашеедов.
Охотники стали собираться в пойму, а женщина все не уходила, разговаривая с Лопуховым.
— А не знаете ли, рыба в этих местах хорошо ловится? — слышали Павел Кузьмич и Кашеедов его голос.
— Все лето хорошие уловы были. У меня муж в колхозе этим делом занимается: бригадир в рыболовецкой бригаде.
— Неужели? — обрадованно сказал Лопухов. — Чем же он ловит?
— А неводом.
— Ну, это не ловля! Это… это, как бы сказать, добыча. Я люблю на удочку.
— Тоже сказали! — засмеялась женщина. — Мы таких, которые на удочку ловят, ушибленными зовем. Вот уж, право, — на одном конце червяк мокнет, на другом — дурак сохнет.
Лопухов захохотал.
— Ты слышишь, Паша? Ушибленный! Нет, это восхитительно, это надо запомнить!
Женщина тоже громко смеялась.
— Можно познакомиться с вашим мужем? — спросил Лопухов.
— А отчего нельзя? Кстати, и обедать сейчас будем. Пойдемте со мной, мы гостей привечаем.
— Пойдемте, друзья? — крикнул Лопухов.
— Куда, к черту, идти! — буркнул Кашеедов.
— Так не пойдете? — снова спросил Лопухов. — А я схожу.
И охотники слышали их удаляющиеся голоса и смех.
— Вас как зовут? — спрашивал Лопухов.
— Натальей.
— А мужа?
— Афанасием Ильичом.
— И дети есть у вас?
— Нет. Всего год, как поженились.
— Значит, молодожены!
— Выходит, так…
Кашеедов, дав волю своему раздражению, выругался.
— Видал, Кузьмич! Говорит, что работать приехал, а у самого уже дачное настроение — рыбка, бабенки… Вот посмотришь, отличится он здесь по этой части.
Лопухов пришел, когда охотники, возвратясь из поймы, уже спали. Освещая себе дорогу спичкой, он вошел в сарай и повалился на сено.
— Как хорошо вы устроились, просто великолепно! Сеном пахнет… Паша, ты спишь?
— Спал.
— Да? Извини, пожалуйста… Мне хочется рассказать тебе… Всего несколько слов! Ты зря не пошел — чудесная семья эти Наталья и Афанасий Синицыны. Знаешь, она старше его, но какая у них любовь! Без нежностей, без слюней, но все проникнуто взаимным почтением, они говорят друг другу "вы"… И оба — здоровые, сильные, прямодушные. Ее ты видел, а он — эдакий детинушка с черной бородой и голубыми глазами. От него рекой пахнет, ветром… В доме все прочно, чисто, и он сидит в чистой вышитой рубашке, мед ест. Бороду выпачкал — смеется! Я любовался, честное слово… Потом зашла девушка, агроном. Юная такая, с наивными кудряшками, а уже институт кончила. Наталья в колхозе кладовщицей работает, так вот эта Зиночка, агроном, какие-то скучные слова про дезинфекцию амбаров говорит, а сама, бестия, так глазами и стреляет…
Лопухов тихо засмеялся, помолчал немного и уже сонным голосом сказал:
— Я, наверно, с нее портрет писать буду… Завтра она придет смотреть мою мазню.
Кашеедов тихонько подтолкнул Павла Кузьмича: "Что, мол, я говорил!" А вслух сказал сердито:
— Довольно болтать, товарищи. Надо же когда-нибудь спать.
Охотники вставали чуть свет, возвращались в полдень, а на вечернюю зорю снова уходили в пойму. Лопухов обычно тоже шел куда-нибудь, и они часто наталкивались на него то у речки, то в лугах, сидящего перед своим этюдником.
По вечерам к сараю приходила Зиночка — миловидная девушка с льняными кудряшками на лбу и за ушами. Приоткрыв пухлые губы, она благоговейно и трепетно, точно заглядывала в иной — незнакомый, но заманчивый — мир, рассматривала этюды Лопухова и спрашивала:
— Из жизни берете или больше выдумываете?
Он начал писать ее портрет, но дело подвигалось медленно, потому что Зиночка была очень занята и могла позировать только вечером, когда "освещение было не то". Да и позировала она плохо: от напряжения ее живое лицо, осветленное большими зелеными глазами, гасло, каменело, так что Лопухов вскоре сказал:
— Кажется, зря время трачу. Попробую писать по памяти.
Он забросил портрет и теперь, когда приходила Зиночка, только шутил с ней.
— Сейчас художник Лопухов покажет свою новую картину "Закат солнца", — торжественно возглашал он и вел Зиночку в такое место, откуда обыкновенный закат, по ее уверениям, казался ей небывало прекрасным.