Страница 47 из 62
Вся семья Батраковых, затаив дыхание, ожидала своего любимца. Учителю виделось, как он и сын сочно ширкают в лугах косами, или, возвращаясь с охоты, ночуют в чужой деревне, а на рассвете дружный летний дождь барабанит по крыше сарая — они просыпаются, садятся ка пороге, курят и говорят о новых веяниях в педагогике, о Тургеневе, о Москве, о международной политике.
Дед Василий стал в эти дни чаше слезать с печи, садился у окна и дрожащими пальцами вил волосяные лески. Мать — Анна Васильевна — была вся в заботах о простокваше, студне, цыплятах. И даже квартирантка, молодая учительница Елена Петровна Яхонтова, недавно поселившаяся у Батраковых с трехлетним сыном Аликом, разделяла это общее возбуждение, безотчетно питая, быть может, какие-то свои вдовьи надежды.
И вот Роман появился в Лужках.
Был мертвый деревенский полдень, когда в лопухах под плетнями сонно стонут разморенные жарой куры да мутноглазые собаки вяло тявкают вслед редкому прохожему. Алик — тоненький, гибкий мальчик, играя на крыльце учительского дома, первый встретил долгожданного гостя.
В сером костюме, с чемоданом в одной руке, с пыльником, перекинутым через другую, — он стоял на нижней ступеньке крыльца, улыбаясь, смотрел на Алика, и тот, обычно застенчивый и диковатый с незнакомыми людьми, вдруг тоже улыбнулся и доверчиво спросил:
Вас как звать?
— Не знаю, — вздохнул гость.
— Так не бывает, — подумав, сказал Алик.
— А вот бывает. Потерял я свое имя. Обронил где-то тут в траве и не нашел… А тебя как звать?
— Алик… Какое же оно у вас было?
— Да вот такое, — показал гость из-под пыльника раздвинутые на четверть пальцы, — длинненькое, зеленое…
Чувствуя, что начинается какая-то интересная, неведомая ему игра, Алик соскользнул с крыльца и обвел жестом прозрачной руки лужайку перед домом.
— Здесь потеряли?
— Здесь.
— Ну, я вам найду его, — пообещал он, и гордый тем, что оказывает покровительство этому большому и, наверно, очень сильному человеку, взял его за рукав и повел в дом.
Утром, чуть стало светать, Романа разбудил дед Василий.
— Ну-тко, хватит спать-то, — сказал он, присаживаясь у кровати и кладя ему на грудь сухую кривопалую руку.
— Что, дед, рыбу пойдем ловить? — сонно пробормотал Роман.
— Сходим, сходим, я лесок наплел. Отец-то косить тебя ждал. А мы сходим…
Роман тряхнул головой и сел на кровати.
— Пойдем, дед, сейчас.
— Куда это вы собираетесь? — спросил учитель, входя в горницу.
Человек несокрушимого здоровья, он выглядел значительно моложе своих шестидесяти лет, а блестящая бритая голова, пышные несвалявшиеся усы и сурового полотна рубашка, вышитая по вороту и подолу ярким крестиком, сообщали всему его облику ощущение чистоты и свежести.
— Ты, дед, не сманивай Ромку, мы с ним косить пойдем, — сказал он. — Пойдешь, студент?
— Я чувствую, что умру, если сейчас же не закину удочку, — засмеялся Роман. — Ты подожди денек-другой.
До сих пор Никита Антонович временил с покосом, зная, что лишит сына особого, не всем понятного, удовольствия отмахать косой, глотая соленый пот, от зари до зари, а вечером дотащиться петляющими шагами до вороха свежего сена и нырнуть, как в темный омут, в глухой, мгновенный сон. Но больше он не мог ждать. Сенокосная пора отходила, колхозники давно уже выметали стога, а на его участке все еще колыхалась высокая густая трава, увядая от губительной ласки горячих ветров. В Никите Антоновиче заговорила неистребимая крестьянская природа, ревнивая к порядку в хозяйстве.
— Ну, ждать да годить — без порток ходить, — ворчнул он, имея пристрастие к слову крепкому и вескому.
Из боковушки вышла квартирантка Елена Петровна, маленькая крепконогая женщина.
— Анна Васильевна ушла корову выгонять, — сказала она. — Приказала не пускать вас никуда без завтрака… Я сейчас самовар поставлю.
— Не надо самовар, — улыбнулся Роман.
Он шагнул за Еленой Петровной в кухню; не присаживаясь к столу, выпил два стакана молока.
— Пойдемте с нами ловить рыбу, — вдруг предложил он.
— Я?..
— Ну да, вы. Утро на реке — это… это… Видите, я даже захлебываюсь от восторга, до чего это прекрасно. Пойдемте?
С тех пор, как ее бросил муж, и пронзительно жгучее горе постепенно перешло в обжитую, привычную боль, Елена Петровна стала ждать, что в ее жизнь войдет сильный, ласковый и добрый человек, любовь к которому уже никогда больше не принесет ей страданий. Теперь она почему-то подумала, что перед ней именно такой человек, и, стыдясь своей податливости, тихо прошептала:
— Пойду…
К реке вела утоптанная до каменной твердости и влажная от росы дорожка. Дед Василий, одетый в солдатские штаны, обвисшие сзади, и огромные валенки с самодельными калошами из красных автомобильных камер, шел впереди, и даже по его спине было видно, что старик чем-то недоволен.
— Полезай, что ли, — недружелюбно сказал он Елене Петровне, подтягивая за цепь неуклюжую плоскодонку, сбитую из просмоленных досок.
Очевидно, ему хотелось побыть с внуком наедине, и он сердился на квартирантку.
Из-за синей полоски леса солнце уже выбросило плоский пучок лучей, позолотивших тонкие волокна облаков, а на западной стороне неба еще таял серпик луны, подрагивая в потревоженной ударом весла воде. В этот час, когда еще не жарко, когда все кругом так свежо, не утомлено и чисто, особенно ясно ощущаешь в себе жизнь и даже замечаешь, что ты дышишь — так глубоко и могуче пронимает тебя колкая струя воздуха.
Но всем этим наслаждался, казалось, один Роман. Дед Василий как-то потускнел, обмяк и маленьким комочком свернулся в носу лодки, а Елена Петровна мучительно соображала, чем могла обидеть старика.
Вскоре она забеспокоилась, что без нее может проснуться Алик, и они вернулись. Мальчик действительно уже проснулся и плакал, сидя без штанишек на лавке. Елена Петровна порывисто прижала его к себе. Ну как она могла оставить это маленькое хрупкое существо не защищенным от таинственных детских страхов, возникающих из каждой тени в углу, из каждого шороха за печкой! Она покаянно целовала его худенькие плечи, шею, лицо, но он уже успокоился и с улыбкой тянулся к Роману.
— Покажите мне рыбок. Они еще живые, покажите!
Скользнув на пол, он присел у связки рыбы, потрогал пальцем остекленевшие глаза тощей плотвички.
— Эта мертвая. Можно, я отдам ее кошке? А эта шевелится. Я пущу ее в бочку с водой, хорошо?
Роман разрешил, и Елена Петровна благодарно посмотрела на него.
За полдень вернулась с колхозного поля Анна Васильевна. Всю жизнь знавшая только простой, ясный в своей непосредственной полезности труд хлебороба, она не понимала сына, его интересов, разговоров, книг и поэтому относилась к нему с робостью и благоговением, как относятся к существу высшему, непостижимому разумом.
Желая напомнить ему о том, что надо помочь отцу, она долго набиралась решимости.
— Конечно! — с готовностью сказал Роман, отбрасывая книгу. — Идемте сейчас же.
В Десятины (так по давней привычке назывался луг, где колхозникам отводились покосы для своего хозяйства) собрались все вместе, оставив домовничать деда Василия, который чувствовал себя нездорово и тихо стонал на печи.
Впереди бежал Алик, веселый, открытый для всех радостей этого залитого солнцем мира. Он то и дело возвращался к Роману то с одуванчиком, то с гладким камешком, то с пером птицы, надеясь, что опять завяжется какая-нибудь интересная игра.
В Десятинах учитель, отважно подставляя солнцу крутые, густо обметанные крупными веснушками плечи, ширкал косой по траве.
Увидев домочадцев, он хрипло выдавил из пересохшего горла:
— Пить принесли?
— Пей, отец, пей, — подавая ему кувшин, обернутый берестой, сказала Анна Васильевна с дружелюбной насмешкой, установившейся у нее в обращении с мужем.
"Пей отец, пей", — повторила про себя Елена Петровна, и на короткий миг ей стало грустно от зависти к этому спокойному деловитому счастью.