Страница 5 из 19
— Ты чего, дитя, плачешь? — спрашивает бабушка Елена Петровна. Я рассказываю о своей потере. — Не печалься, что-нибудь придумаем.
Она открывает свой сундук и не спеша вытаскивает разные вещи: ткани, платья, платки. На самом дне лежат красивые сапожки, чёрные туфли с пряжками и коричневые на каблуке. Коричневые пришлись мне в пору.
— А где граф? — спрашиваю я.
— Какой граф? — удивляется старушка.
Потом мы узнали, что Елена Петровна вовсе не графская дочка. Жила она в прислугах у какой-то тверской барыни. Барыня и награждала за службу обносками.
Я была счастлива, что у меня такие красивые туфли. Но в них мне пришлось и в школу идти. «Зачем покупать другие, — сказала мама, — нога растёт. А что каблук? Каблук совсем не высокий — школьный! А ты уже второклассница».
Сколько было и радостей, и огорчений из-за этих туфель. В школе на перемене в первые дни занятий я жалась к стене, прятала ноги. Вдруг начнут смеяться, что каблуки. Но мальчишкам было ни к чему, а девочкам туфли понравились. К тому же очень скоро один каблук сломался. Сапожник сделал новые каблуки — низкие. Только вот носы у туфель почему-то стали смотреть вверх.
А потом мы переехали в крошечную комнату двухэтажного дома на этой же улице, так как бабушка Елена Петровна умерла, а её домик отдали другим. Первый этаж нашего дома был каменный, а второй деревянный. В доме жило много разных семей. В каждой комнате была печка, вода и туалет на улице. Но мы были счастливы, что у нас, наконец, своя комната. К тому же через дорогу, ближе к Волге, стояла деревянная церковь, в ней была поликлиника. Мы тогда не знали, что через два с небольшим года, вернувшись из эвакуации, несколько месяцев будем там жить.
Лена Лещёва перевернула ещё несколько страниц, отложила в сторону тетрадь в клеёнчатом переплете, посмотрела на часы. Стрелки, заслоняя друг друга, стояли на одиннадцати.
— Ты ещё не спишь? — в комнату вошла мама. — Хватит читать, в школу утром.
— Мам, а ты помнишь своё детство?
— Конечно. Родилась я после войны, ещё были хлебные карточки, мама говорила. Но я этого не помню. Училась, вышла замуж, ты появилась, вот и всё.
— А что у тебя в детстве было?
— Что? — задумалась мама. — Да вроде ничего. Краснуха была, корь. В садик ходила, потом в школу. Долго старательно училась. Хватит разговаривать, спать пора!
На другой день, вернувшись из школы, Лена, наскоро поев, уселась в уголке дивана, снова раскрыла тетрадь-дневник.
— Вставай, поднимайся, пора-пора-пора! — пел пионерский горн. В трусиках и майках мы вылетаем на берег Волги, делаем зарядку, умываемся. От утренней росы ноги становятся мокрыми. Свежее утро вместе с ослепительным солнцем бодрит, создаёт хорошее настроение. Вот сейчас застелем кровати, уберём дачи и, позавтракав, отправимся в лес собирать сучья для прощального лагерного костра. Хорошо живётся в лагере, весело. Поём песни: «Каховка, Каховка, родная винтовка...», «Дан приказ — ему на Запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на Гражданскую войну», затеваем разные игры. Особенно здорово играем в войну.
Но сегодня слишком свежо и слишком низко стоит солнце. Никак не поднимется, не оторвётся от земли. Неужели горн ошибся? Рано проиграл?
Да, горн проиграл рано. Потому что над нашей страной гудели немецкие самолёты. Защитники Бреста вели смертельный легендарный бой против фашизма за свободу и независимость нашей Родины. Большое красное солнце видело всю огромную страну, и тихую-сонную, и начинавшую истекать кровью.
Кольку все называли Свистуном из-за фамилии. А может быть, и потому, что он умел пронзительно свистеть через два пальца. Колька — отчаянный мальчишка. Он один у тёти Нюры. Тётя Нюра работает на молочном заводе истопником. Где и когда потерял Колька ногу, никто не знает, да и не спрашивает у Свистуна. И без правой (ногой ему служит деревянный костыль) Колька бегает и прыгает почище нас. Колька хорошо плавает. Подбежит к Волге, бросит свою деревянную перекладину — и в воду. Не успеешь глянуть, а он уже на другом берегу. А ещё Колька любит чужие огороды и сады. Достается ему от тёти Нюры! Соседи сразу узнавали, чья это работа. На грядах оставались глубокие ямки от Колькиного костыля.
Время шло, Колька рос, но, как говорила тётя Нюра, не умнел. Проделкам его не было конца. То палку к окну привяжет и за верёвку из соседнего огорода дергает. Бьёт палка по ставенке, хозяина дёргает. То поленницу дров на улицу со двора перетаскает. Ругали его взрослые. А мы привыкли к Кольке. Неинтересно гулять, когда Свистун дома сидит, уроки делает. Хоть и доставалось от него, но, как говорится, «вместе тесно, а врозь скучно». Тётю Нюру соседи жалели: «Шалопай-то твой растёт! Скорей бы ума набирался. Всё полегче будет!»
Уважать Кольку стали неожиданно. Сводки Информбюро сообщали каждый день невесёлые новости. Вот и сегодня огромный репродуктор, что висел на столбе на Пожарной площади, известил: «После продолжительных и упорных боёв нашими войсками оставлен город Орёл!» Голос диктора Левитана звучал спокойно, но все знали, по себе чувствовали волнение говорившего.
Во время налётов мы прятались в укрытиях. Укрытия — щели, как их называли, напоминали узкие норы. Взрослые рыли длинные ямы, обкладывали их досками, сверху делали настил.
— Коллективный гроб, — невесело говорили любители пошутить.
Район, в котором мы жили, — Затверечье было сплошь застроено деревянными домами. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое октября 1941 года наш город усиленно бомбили фашисты. В узком тёмном укрытии было тесно и душно. Вот в напряжённой тишине возник тяжёлый густой звук. Звук приближался, нарастал. Это звук летящего бомбардировщика. Сердце начинает колотиться, сжиматься в комок. Многим женщинам делается плохо. И свист. Он усиливается, переходит в вой.
— Всё, — шепчет мама, прижимая нас к себе. Взрыв. Стены убежища содрогаются, сыплется песок.
— Не наша, — с облегчением слышен в темноте чей-то дрожащий голос. И снова свист, и снова вой, и снова зловещая тишина, невыносимая тишина неведения.
— Горим! — вдруг закричал кто-то снаружи. — Выходите!
Во дворе светло, как днём. Полыхает соседняя улица Плёнкина. Горит вся. Огромный костёр вместо домов. Это фашисты в наш Затверецкий район с деревянными застройками накидали зажигательных бомб, осветили горящими домами, как факелами, город, чтобы было виднее бросать фугасные бомбы на большие жилые дома, фабрики, заводы.
Наш двухэтажный дом стоял невредимым. На крыше металась чья-то маленькая фигурка. Человек подбегал к краю карниза и бросал на землю шипящие, крутящиеся палки — зажигательные бомбы, или, как их называли, «зажигалки». На крыше был Колька. Не раздумывая, все бросились на помощь, засыпали землёй и песком языки пламени, ребята бегали около дома, чем могли помогали взрослым. Небо гудело, ревело от самолетов, зенитной артиллерии. Грохотала, колыхалась от взрывов земля. Никто больше не думал о смерти. Маленькая Колькина фигурка всё металась и металась по крыше, будто за спиной у него были крылья.
Мы отстояли от огня наш и соседний дом. С этой ночи Кольку как подменили. Повзрослел Колька, как говорила тётя Нюра, поумнел. Сколько ни просился потом Колька на фронт, не взяли. Просто не знал военком нашего Кольку, не видел в деле, а то бы и не заметил, что у него костыль.
Серое хмурое октябрьское утро. Мы уходили из города. Мама несла вещи. В последний момент перепутала мешки. Поэтому лучшие остались в городе. Я тащила горшок с кашей, брат — книги, в сетке мамины фетровые ботики. С нами шла собака по имени Пальма. Это хорошая охотничья собака. Её нам доверила Манефа Фёдоровна, когда уходила на фронт.