Страница 35 из 210
— Вы ничего не потеряете, — проговорил он чуть ли не отеческим тоном. — А не вложите, тогда потери будут велики. Подумайте как следует. В вашей редакции вы единственная не подписались. Во всех других учреждениях у вас в городе подписка стопроцентная. В «Дейли кларион» никого не пришлось уговаривать.
— Там платят лучше, — сказала Миранда. — На следующей неделе, если я смогу. Не сейчас, на следующей неделе.
— Ну, смотрите, — сказал тот, что помоложе. — Это дело нешуточное.
Они проследовали дальше, пройдя мимо редактора отдела «Светская жизнь», мимо Билла, заведующего отделом «Городские новости», мимо главного редактора, старика Гиббонса, который просиживал у себя за длинным столом ночи напролет, то и дело покрикивая: «Джорш! Джорш!», и тогда в редакцию влетал посыльный из типографии.
«Что это вы как пишете: «он одел пальто», когда надо «надел», — поучал Миранду старик Гиббонс. — И не «благодаря его», а «благодаря ему». И пока я сижу за этим столом, упаси вас Боже ляпать «пара дней». «Пара» относится только к парным предметам. Ну вот, получили уроки и можете идти». На верхней площадке лестницы ее мучители, исполненные чувства собственного достоинства и утоленного тщеславия, остановились, закурили сигары и плотнее надвинули шляпы на лоб.
Миранда повернулась на бок в ласкающем тепле воды, и ей захотелось заснуть в ванне и проснуться, только когда опять настанет пора спать. В голове у нее тупо тлела боль, почувствовав ее сейчас, она вспомнила, что с головной болью и проснулась, а началось это, собственно, еще со вчерашнего вечера. Одеваясь, она старалась проследить коварный путь своей головной боли и решила, что начало ей, скорее всего, положила война. Да! Уж от войны-то заболит, и всегда болела, только не так сильно. Вчера, когда комитетские деятели ушли, она спустилась в раздевалку и обнаружила там на грани истерики Мэри Гордон из отдела «Светская жизнь». Примостившись на самом краешке дряхлого плетеного диванчика с выступами ребер посередине, Мэри вязала что-то розовое и, то и дело опуская вязанье на колени, хваталась обеими руками за голову и, раскачиваясь всем телом, недоуменно, вопрошающе восклицала: «Боже ты мой!» Ее газетная колонка называлась «О чем толкуют в нашем Горди», и, конечно, в редакции ей дали прозвище Горди. У нее было много общего с Мирандой, и отношения у них наладились дружеские. Обе они когда-то работали репортерами, и им вдвоем поручили собрать материал о скандальном побеге одной парочки, так и не увенчавшемся женитьбой. Настигнутая девица с опухшим лицом сидела у постели матери, которая испускала непрерывные стоны из-под горы наваленных на нее одеял. И мать и дочь страдальчески обливались слезами и умоляли молоденьких репортерш умолчать о всем самом худшем в этой истории. О всем самом худшем Миранда и Горди умолчали, а на другой день соперничающая газета опубликовала все как есть. Миранда и Горди вместе понесли наказание и были низведены на сугубо женскую работу: одну сделали театральным рецензентом, другой дали колонку в «Светской жизни». Вот это и объединило их; они не представляли себе, можно ли тут было поступить иначе, и знали, что в редакции их считали дурочками — девушки, мол, симпатичные, но с придурью. При виде Миранды Горди дала волю своему гневу:
— Я не могу! Откуда мне взять такие деньги? Я так им и заявила: не могу, не могу и не могу! Но они и слушать не захотели!
Миранда сказала:
— А у меня были подозрения, что не одна я такая в нашей редакции. Другие тоже не могут выплачивать по пять долларов в неделю. И я им тоже так и заявила: не могу, и все тут.
— Боже ты мой! — опять возопила Горди. — Он говорил, что меня могут уволить с работы…
— Надо спросить Билла, — сказала Миранда. — Мне не верится, что Билл пойдет на это.
— А что Билл может? — сказала Горди. — На него нажмут, и ему придется на все пойти. Как по-твоему, нас могут посадить в тюрьму?
— Кто их знает, — сказала Миранда. — А если и посадят, то мы с тобой не соскучимся. — Она села рядом с Горди и тоже подперла голову руками. — Для какого солдатика ты это вяжешь? Цвет веселенький, ты его подбодришь.
— Черта с два, — сказала Горди, снова заработав спицами. — Я себе вяжу. И все. И точка.
— Да, — сказала Миранда. — Мы с тобой не соскучимся и отоспимся вволю. — Она ополоснула лицо, заново напудрилась, подкрасила губы и, вынув из кармана пару свежих серых перчаток, отправилась на встречу с группой молоденьких женщин, которые после танцевальных вечеров в клубах, утренних партий в бридж, благотворительных базаров и дежурств в рабочих пунктах Красного Креста упивались добрыми делами. Они устраивали танцы с чаепитиями, собирали пожертвования, а на полученные деньги накупали горы конфет, фруктов, сигарет и журналов для солдат в лазаретах. Нагрузившись этой добычей, молоденькие деятельницы с подмазанными физиономиями сейчас весело катили в мощных машинах, задавшись целью развлечь тех отважных солдатиков, которые, можно сказать, уже пали, защищая свою родину. Как им, наверно, тяжело, нашим дорогим мальчикам, что их так подкосило, когда все они рвутся по ту сторону океана, торопясь поскорее попасть в окопы! И знаете, среди них есть такие душки — просто диву даешься! Я и не подозревала, что у нас в стране столько красивых мужчин. Говорю: Боже мой! Откуда такие берутся? Да, действительно, милочка, вопрос вполне уместный. Кто их знает, откуда они берутся? Да, вы совершенно правы, и я так считаю: мы должны делать все, чтобы ублажать их, но пускаться с ними в разговоры — упаси Боже! Тут я провожу четкую линию. Я говорила устроительницам этих балов для военнослужащих: танцевать я буду с любым болваном, который меня пригласит, но разговаривать с ним, какой бы он ни был герой, не намерена. И вот сотни миль с ними проплясала, не раскрывая рта, только говорила: «Пожалуйста, держите свои колени при себе». Танцульки, слава Богу, больше не устраивают. Да солдаты и сами перестали к нам ходить. Но знаете, говорят, многие добровольцы — из очень хороших семей. Фамилии я запоминаю плохо, а те, которые запомнила, мне что-то не приходилось раньше слышать, так что не знаю… Но если они действительно из хороших семей, это было бы заметно, ведь правда? Понимаете, воспитанный человек не станет оттаптывать вам ноги. Хотя бы на это надеешься. А мне на каждом таком балу портили по паре новых сандалет. Вообще, по-моему, в такое время все эти развлечения отдают дурным вкусом. Надо нам надеть наши сестринские шапочки и носить их, пока война не кончится.
Прихватив корзинку и цветы, Миранда смешалась с толпой девиц, которые выскочили из машин и рассыпались по больничной палате, оглашая ее девичьим смехом. Этому смеху надлежало выражать непринужденное веселье, но в нем слышался намеренно мрачный призвук, рассчитанный на то, чтобы леденить кровь в жилах. Чувствуя мучительную неловкость оттого, что приходится заниматься таким нелепым делом, Миранда быстро зашагала по узкому проходу между длинными рядами коек, поставленных чуть ли не впритык изножьями. Солдаты, специально отобранные для обозрения, лежали, натянув простыни под самый подбородок. Тяжелобольных тут не было. Но такие набеги всех тяготили и раздражали, хотя большинству хотелось хоть чем-нибудь развлечься. Многих здесь украшали живописные повязки на руках или голове, а те, ранения у которых были не на виду, неизменно говорили: «Ревматизм», отвечая какой-нибудь бестактной девице, забывшей, как ее всячески заклинали: не спрашивайте, куда их ранило. Те, что были попростодушнее, пообщительнее, посмеиваясь, подзывали к себе девушек, и их жесткие узкие койки скоро окружили. Держа в руках увядший букетик и корзинку с шоколадом и сигаретами, Миранда огляделась по сторонам и поймала на себе неприветливый, хмурый взгляд молодого человека, который лежал на спине с загипсованной правой ногой на вытяжке. Она остановилась у койки этого солдата, не сводя с него глаз, и он тоже смотрел на нее все с тем же враждебным выражением лица. Нет, не курю, благодарю вас, и к чертям собачьим всю эту канитель, ясно сказали его глаза, и будьте любезны убрать свой товар с моей койки. Потому что Миранда успела нагнуться и опустить корзинку и букет поближе к нему, чтобы он мог дотянуться до них, если захочет. А раз корзинка поставлена, не брать же ее обратно. И она быстро, с горящими щеками зашагала длинным проходом под нежаркое октябрьское солнце во дворе, где в грубо сколоченных, мрачных бараках кипела и плескалась бесцельная жизнь суетливо снующих взад и вперед серо-бурых букашек. Она обошла лазарет сбоку, остановилась у окна, ближайшего к тому месту, где стояла койка того солдата, и заглянула в палату, подсматривая за ним. Он лежал с закрытыми глазами, печально, с горечью сведя брови. Она не могла определить, откуда он, из каких мест, кем он был «в жизни», как это у нее называлось. Лицо у него было молодое, черты резкие, простоватые, руки не как у рабочего, но и не холеные. Руки, лежавшие поверх одеяла, были хорошие, дельные, ладной формы. Она подумала, что ей всегда везет — попала именно на такого, нет чтобы на веселого голодного юнца, который был бы рад-радешенек ухватить что-нибудь повкуснее и немножко поболтать. Будто заворачиваешь за угол, погруженная в свои тяжелые мысли, и вдруг сталкиваешься лицом к лицу с таким же состоянием ума. «Вот тебе воочию твои мысли о вчерашних событиях, — проговорила она про себя. — Никогда в жизни сюда больше не приду, хватит с меня. Мерзкое занятие. Ну конечно! Кого же мне было выбрать, как не этого! — подумала она, забираясь на заднее сиденье машины, той же, что привезла ее сюда. — И поделом тебе. Пора себя знать».