Страница 206 из 210
Женщина на кровати была жива. Она лежала высоко в подушках, закрытая до подбородка темным стеганым одеялом. Из-за вращающихся глаз купол ее лба казался массивным, как таран.
Доктор Стрикленд откинул одеяло. Молодая угольно-черная негритянка лежала в белом платье, в туфлях. Прислуга? Но тут он разглядел, что белая ткань была, конечно же, не накрахмаленный ситец горничной, а блестящий, мягкий шелк и что от плеча наискось через грудь тянулась смятая полоска красной ткани — что-то вроде лозунга. Он развязал узел на поясе и отбросил лозунг, чтобы не мешал. Кто-то уже расстегнул ворот туго обтягивающего атласного платья; он стал расстегивать дальше, и женщина забила ногами о спинку кровати. Она не успела оттолкнуть его руки — он обнажил ее грудь и потом рану под ней. Это было маленькое отверстие, из него слабо сочилась кровь. Белое платье было в пятнах крови, они уже почти высохли.
— Вскипятите воды. Почему раньше за врачом не послали, не до того было?
Женщина схватила его за руку и впилась в нее острыми ногтями.
— Ей пытались оказать помощь? — спросил он.
— А вы что, сами не видите, что нет? И вы ее тоже не трогайте, она не хочет, — произнес чей-то голос в комнате.
На шее у женщины были бусы в виде острых жемчужных клыков. И когда он снял их, девочка, которую посылали за ним, вскрикнула. «Отдайте мне!» — попросила она, но ближе не подошла. Больше никаких ран он не обнаружил.
— Дышать больно? — Он обращался к женщине, но, казалось, думал о чем-то своем.
Ее соски отбрасывали тени, похожие на финики; он стал слушать ее стетоскопом, но она не могла глубоко вздохнуть. Запах пота, поднимавшийся от постели, заполнял душную комнату, как пар закипающего чайника, казалось, газеты, которыми была обклеена комната, вот-вот отстанут и упадут; запах обволакивал чем-то тусклым его собственную белую руку, его пальцы, простукивающие тело женщины. Это был тошнотворный запах события. В жарком свете лампы по лицам приблизившихся к нему женщин пот тек ручьями. Сбоку, совсем близко от него, что-то блестело: на шишечке кровати, куда сам Бог велел закидывать мужскую кепку, висел тамбурин. Он вынул из ушей стетоскоп и услышал, как по комнате летают вздохи: привычные домашние звуки — так шаркает по полу метла, когда хозяйка готовится к приходу возлюбленного.
— Отойдите все, — приказал он. — У вас что, газ тут горит? — Было и без того жарко в этой набитой людьми комнате, но он, обернувшись, увидел, что половина конфорок горит синим пламенем. Когда он взял руку женщины послушать пульс, ее губы искривились и она стала вырывать руку.
Девочка, которую посылали за ним и потом послали в кухню вскипятить воды, принесла чайник, не дождавшись, пока он вскипит, и ее пришлось отослать обратно. Наконец воду вылили в таз, лампу поднесли ближе, к самому его локтю, точно собирались палить ему руку, как курицу.
— Отойдите, — приказал он.
Женщина все старалась прикрыть грудь рукой, а он все отводил ее руку прочь. Из раны судорожно выплескивалась кровь, точно она ожила на свету.
— Долотом для колки льда?
— Точно, угадали, — подтвердило несколько голосов.
— Кто?
В комнате наступила тишина; слышно было только, как во дворе смеются мужчины.
— Сколько времени прошло? — Он посмотрел на дорожку из газет, расстеленных по полу. — Где это случилось? Далеко отсюда? Она сама сюда пришла?
Было странное ощущение, что здесь, в этой комнате, кто-то посылает ему манящие улыбки. Он поднял голову и слегка ее повернул. Парящий уголек, который через равные промежутки наливался светом, оказался трубкой, которую курила стоящая у двери старуха в белом накрахмаленном переднике.
— У нее что-нибудь откашливается? — продолжал допытываться доктор.
— Вы что же, не узнаете ее? — закричали они, потому что он спрашивал все не о том.
Он выпустил запястье женщины, и ее рука снова потянулась к ране. Сверкнув на него глазами, она снова ее прикрыла. И он узнал женщину, как будто она заговорила с ним.
— Да это же Руби, — произнес он.
Руби Гэдди и в самом деле была прислуга. Пять дней в неделю она убирала второй этаж здания банка, где находился его кабинет.
— Руби, я доктор Стрикленд, — сказал он ей. — Что ты сделала?
— Ничего! — закричали в комнате, отвечая вместо нее.
Глаза женщины перестали бегать и успокоились на застывшем лице девочки, которая опять стояла в ногах кровати и смотрела на нее с этого успокаивающего расстояния. Взгляд отразился во взгляде: сёстры.
— Но ведь я должен знать! — Доктор обвел комнату глазами. На щелястом полу возле его ног прямо на газете сидел ребенок, он только сейчас его увидел, изо рта у ребенка дудочкой торчала ложка. Во дворе раздался взрыв грубого хохота — примерно так же хохочут члены холденской масонской ложи, когда какой-нибудь остряк расскажет похабный анекдот или историю о неграх с убийством. Он нахмурился при виде ребенка, а ребенок — мальчик — поглядел на него поверх ложки, втянул поглубже ручку в рот и громко чмокнул.
— Она замужем? Где ее муж? Это он ее так?
Женщины в комнате тоже принялись хихикать, а стоящий у кровати доктор почувствовал, что кто-то шмыгнул по его ноге, и чуть не упал.
— Черт, кто это тут бегает? Крысы?
— Не угадали, доктор.
По полу носились морские свинки, не только в этой комнате, но и за стеной, в кухне, где кипятили воду. Один из зверьков потянулся к полузавядшей веточке сельдерея, которая лежала на обложке Библии на столе.
— Переловите этих тварей! — закричал доктор.
Ребенок засмеялся; вслед за ним засмеялись женщины.
— Легко сказать — переловите. Вон они какие юркие.
— Да уж, морских свинок нипочем не поймать. Попробуйте — сами увидите.
— А знаете, откуда они здесь? Это их Дейв развел. Сам потом ушел, а их оставил, чтобы никому житья не было.
Доктор почувствовал, что тяжесть уходит из пальцев Руби и придавливает ее локоть и плечо к кровати. Ее глаза закрылись. Мальчик лет пяти с невинно-плутовским лицом взял ветку сельдерея и присел на корточки на пол; женщины в комнате двигались, жестикулировали, смеялись все громче, и наконец доктор Стрикленд крикнул, заглушая шум:
— Тихо, замолчите! Это Дейв ее? Говорите. Ну?
Он услыхал, как кто-то плюнул на плиту. Потом:
— Да, Дейв.
— Дейв.
— Дейв.
— Дейв.
— Он, доктор, угадали.
Имя повторялось и повторялось, переходило из уст в уста, и доктор тяжело вздохнул. Но наполнил комнату не его вздох, а вздох раненой женщины — свободный, со стоном наслаждения.
— Стало быть, Дейв Коллинз? Похоже на него. Мне чуть не каждое воскресенье приходится накладывать ему утром швы, вам всем это известно, — сказал доктор. — Я знаю Руби, знаю Дейва, и, если бы сейчас включили электричество, я всех бы вас назвал по имени, вы это отлично знаете. — Глаза его остановились на Ори — она досталась ему в наследство вместе с другими достопримечательностями Холдена, где утвердилась на главной площади двадцать лет назад; сейчас она сидела в своей детской прогулочной коляске, расправив на коленях цветастую юбку и подоткнув ее под культи ног.
Набирая в шприц лекарство, он заметил, что в комнату протиснулось еще несколько любопытных и все они были в белых платьях с красными лозунгами на груди, как у Руби. Лампу подняли высоко над ныряющими тенями голов, и сердце на прибулавленной к стене открытке с поздравлением в Валентинов день налилось ярко-красным; он нагнулся к постели, и лампу тут же опустили и стали подносить все ближе, ближе к женщине, казалось, огонь вот-вот пожрет ее.
— Я ничего не вижу, — сердито сказал доктор, и лампа мгновенно отлетела и вознеслась ему за спину, и он подумал, что так волноваться может только мать.
— Сдается мне, кончается наша Руби, — произнес чей-то голос.
Ее глаза так и не открылись. Он сделал укол.
— А сам-то он где — Дейв? Это его начальник полиции ищет? — спросил он.
Девочка сделала несколько шагов и посадила ребенка на постель у самого лица Руби.