Страница 178 из 210
Что бы мне тогда и закричать: «Стыд и позор!» Если уж крик саранчи может взлететь, значит, и людской крик может — особенно когда вечер идет к концу — взлететь и перенестись через лужайку на задах, если, конечно, твой крик поддержат. У наших ног тени теснили свет, пока не вытеснили его совсем, и саранча протяжно выводила: ой, ой, и тарахтенье машины тоже не прекращалось. Трава у нас в августе словно водоросли на морском дне, и, путаясь в ней, мы вяло играли в крокет; небо, прежде чем потемнеть, позеленело, впрочем, это, отец, ты и сам знаешь. Пот сбегал у меня по спине, по рукам, по ногам ручейками, они разветвлялись, точно опрокинутое кроной вниз дерево.
И тут: «Просим всех в дом!» — позвали с веранды, и хорошо знакомые лампы разом зажглись. Женщины звали нас, у них были притворные, не свои голоса, у всех, кроме Джинни.
— Вот глупые, что толку играть в темноте, — сказала она. — Ужин готов, если кто интересуется.
Ярко освещенная веранда по ту сторону темного двора казалась речным пароходом; пароходом, в экскурсию на котором мне не суждено поплыть. Мне суждено было — и все это знали — идти к мисс Франсин.
Каждый вечер я, чтобы не встречаться с мисс Франсин и тремя учительшами, пролетал верандой и коридором, будто у нас пожар. На заднем дворе, белесом от луны, где чернели лишь фиговые деревья, Белла открывала глаза и глядела на меня. В обоих ее глазах отражалась луна. Стоило ей попить воды, ее тут же выворачивало, и все равно она натужно поднималась, плелась к своей мисочке и снова пила — ради меня. Я поддерживал ее. Бедняжка Белла. Я считал, что у нее рак, и почти всю ночь не отходил от нее.
Мама сказала: Сынок, мне было приятно повидать тебя, но я заметила, что ты носишь в кармане своего красивого пальто старый отцов пистолет, зачем он тебе? У твоего отца душа к нему не лежала, он, когда ушел, не взял его с собой. И насколько мне известно, на ваш банк налетов пока не было. Откладывай ты деньги, сынок, ты, хоть ненадолго, мог бы поехать на побережье. И меня взять. В Галфпорте не бывает душно, можно сказать, почти не бывает.
Подъездная дорожка у Джинни кончается голой лужайкой, по краям обсаженной юккой, кроме юкки там растет только раздвоенное дерево, обведенное скамейкой, — ни дать ни взять спортивная площадка в школе, вот только школы не видать. Одни колючие переросшие юкки, и на них клочьями паутина. К дому можно подойти и под деревьями, надо только обогнуть двор и открыть старую калитку около летнего флигеля. Там в тени стоит статуя еще от моргановских времен — плясунья уперла пальчик в подбородок, вся в оспинах, а ноги разными инициалами исписаны.
Мейдин статуя понравилась, и все же она сказала:
— Вы меня снова поведете к ним? Я думала, может, на этот раз вы сходите без меня.
Я увидел свою руку на калитке и сказал:
— Погоди-ка. Я потерял пуговицу, — и протянул рукав Мейдин. Понял, до чего я докатился, и чуть не заплакал.
— Пуговицу? Да я вам ее враз пришью, отвезите только меня поскорее домой, — сказала Мейдин. Именно это я и хотел от нее услышать, но она еще тронула меня за рукав. Хамелеон взбежал вверх по листу и замер, сопя. — Вот и мама с вами познакомится. Она будет рада угостить вас ужином.
Я отодвинул засов старой калитки. И учуял запах лежалых грушевых паданцев, августовский дух. Я никогда, ни разу не обещал Мейдин ни что буду у них ужинать, ни что познакомлюсь с ее мамой — не было такого, но при этом я не принимал во внимание силу обычаев, неизменную учтивость этих людей, с которыми и не собирался знакомиться.
— Джинни ее пришьет, — сказал я.
— Вот как? — сказала Джинни.
Ну конечно же, она подслушивала наш разговор из летнего флигеля. Она вышла оттуда одна, в руке у нее была дырявая корзина, полная крапчатых груш. Но не отправила нас восвояси, не велела закрыть калитку с той стороны.
Я взял у нее корзинку, понес, помахивая, мы шли впереди Мейдин, но я знал, что она идет следом — ничего другого ей не оставалось. По клумбам расхаживали знакомые дрозды. Поливалка стала течь. И на этот раз мы вошли в дом с черного хода. Руки наши соприкоснулись. Мы наступили на Теллину мятную грядку. Рыжая кошка сторожила у двери, чтобы пробраться в дом вместе с нами; дверная ручка на ощупь была горячая, как рука; старательно обогнув стоящие на крыльце банки с водой, где хранились цветочные отростки: «Осторожно, здесь мамины…», мы переступили порог вдвоем. Не счесть, сколько раз мы входили так в дом, под жужжанье не счесть скольких пчел, обсевших попадавшие на землю груши.
Мисс Лиззи с криком отпрянула и, выпятив грудь, припустила по черной лестнице, тень ее носатым медведем трусила обок по ступенькам. Но доверху она не добежала — обернулась. Осторожно спустилась и уставила на меня палец. Да и как ей не беречься? Именно с этой лестницы спьяну свалился и сломал себе шею мистер Комус Старк, когда, припозднясь, пробирался домой черным ходом. Да, упомянул я или не упомянул? — Джинни скрылась.
— Рандалл. Хочу тебе рассказать, что у меня было на руках. Я играла на пару с Мейми Кармайкл, а ты знаешь, ей до партнера нет дела, все равно как тебе. Так вот, она открыла торговлю в пиках, а Этта Лумис сказала — контра. У меня на руках были: одна пика, пять треф с марьяжем, пять червей с королем и две мелких бубны. Я сказала: две трефы. Парнелл Муди сказал: две бубны. Мейми: две пики, и все запасовали. А когда я открылась, Мейми и говорит: «Партнерша! Почему бы вам не показать своих червей?» Я говорю: «Ну да! На уровне трех и при том, что тебя с самого начала контрируют». Оказалось, что она сидела с двумя мастями — у нее было шесть пик с тузом и валетом и четверо червей с тузом, валетом и десяткой и еще туз к моим трефам. Так вот, Рандалл, Мейми сама могла объявить торговлю на втором круге у меня ведь были три червы. Но куда там! Она видит только свои карты, и мы остались на двух, а могли сыграть пять червей. Ну так как, по-твоему, надо или не надо было мне объявлять три червы?
Я сказал:
— Вы были правы, мисс Лиззи.
Она заплакала тут же на лестнице. Слезы стояли на ее запудренном лице.
— Ох уж эти мне мужчины. В конце концов вы всегда нас одолеваете. А может быть, я старею, впрочем, нет, не в этом дело. Я ведь могу объяснить, чем вы нас одолеваете. Мы бы понимали вас до тонкости, понимай мы, что вас точит, а это нам не дано. И не смотри на меня так. Я вижу — как не видеть, — что Джинни, дура эта, вытворяет, но точить стало тебя первого. Все, что случилось, — это ее ответ тебе, Ран, — ожгла меня глазами, повернулась и пошла вверх по лестнице.
А я и сам не знаю, что меня точит, отец, вот разве что ты знаешь. Пока она не выговорилась, я держал корзинку с грушами в руках. Потом поставил ее на стол.
Джинни обнаружилась в мамином «кабинете», комнатке окнами во двор, оклеенной пейзажными обоями, здесь стояла старая конторка мистера Комуса, из нее торчали пачки писем «Союза Дочерей Конфедерации», разнообразные планы — когда вентилятор колыхал их, они издавали громовой треск. Она отчитывала Телли. Телли принесла рабочую корзинку, но не ушла, а, не сводя глаз, смотрела на Джинни.
— Поставь корзинку, Телли, когда она мне понадобится, я ее возьму. А ты ступай. И чтоб не смела дуться, поняла?
Телли поставила корзинку, Джинни, откинув крышку, стала рыться в ней. Из корзинки вывалились те самые здоровенные ножницы. Она разыскала пуговицу от моей старой рубашки и стала ждать, когда Телли уйдет.
— Я поняла, какую кашу ты заварила.
И с тем Телли вышла.
Джинни поглядела на меня — ей все было нипочем. А мне нет. Я выстрелил в нее в упор — и не раз. Выстрелил почти вплотную — оказалось, мы стоим так близко, что я с трудом вскинул пистолет. Она, сдвинув брови, смотрела на иголку, а я не мог вспомнить, зачем она ей. Рука ее не отклонилась, не дрогнула. Слышался бой часов со слепым циферблатом на каминной полке — выстрелы не заглушили их ударов. Я смотрел на Джинни, видел, как по-детски набухшие бугорки ее грудей, не грудей даже, а так, намеков на груди, там, куда вошли мои пули, прошили красные дырочки. Но Джинни ничего не чувствовала. Она вдела нитку. Скорчила знакомую победную гримаску. Она всегда попадала ниткой в ушко с первого раза.