Страница 13 из 210
— Если хотите побеседовать с мистером Хелтоном, я схожу его кликну, — сказал мистер Томпсон, производя телодвижения, показывающие, что он готовится встать на ноги. — Он в такой час или в молочном погребе, или же сидит у себя в хибарке. — Время близилось к пяти. — Она тут, сразу за углом, — прибавил он.
— Да ладно, особого спеху нет, — сказал мистер Хэтч. — Я давненько мечтаю об такой беседе, лишняя минутка туда-сюда уже не играет роли. Для меня важней было, как говорится, засечь, где он есть. Всего-то навсего.
Мистер Томпсон перестал делать вид, что готовится встать, расстегнул еще одну пуговку на рубахе и сказал:
— В общем, здесь он, и не знаю, какие у вас с ним дела, только он не захочет откладывать их в долгий ящик, не такой он человек. Что-что, а валандаться понапрасну он не любит.
Мистер Хэтч как будто слегка надулся при этих словах. Он вытер лицо платком, открыл рот, собираясь заговорить, и в эту минуту из-за дома донеслись звуки мистерхелтоновой гармошки. Мистер Томпсон поднял палец.
— Это он, — сказал мистер Томпсон. — Самая для вас подходящая минута.
Мистер Хэтч встрепенулся, наставив ухо на восточный угол дома, и прислушался с очень странным выражением лица.
— Я эту музыку выучил как свои пять пальцев, — сказал мистер Томпсон, — хотя мистер Хелтон никогда не рассказывал, что это такое.
— Это такая скандалавская песенка, — сказал мистер Хэтч. — У нас ее распевают и стар и млад. В Северной то бишь Дакоте. Поется в ней примерно вот про что — дескать, выйдешь поутру из дому, и такая благодать на душе, прямо невтерпеж, и от этого ты всю выпивку, какую взял с собой, употребишь, не дожидаясь полудня. Которую, понимаете, припасал к полднику. Слова в ней — ничего особенного, а мотивчик приятный. Вроде как бы застольная песня.
— Насколько я знаю, — сказал мистер Томпсон, — у него капли не было во рту спиртного за все время, покуда он здесь, а тому сравняется в сентябре девять лет. Да, сударь, девять годков, и хоть бы раз промочил горло. Насколько я знаю. Про себя такое сказать не могу, — прибавил он покаянно, однако не без самодовольства.
— Застольная песня, да, — продолжал мистер Хэтч. — Я сам игрывал на скрипке «Кружку пива», но то — когда был помоложе, а Хелтон этот, он пристрастился намертво. Сядет один-одинешенек и давай выводить.
— Девять лет играет ее, с первого дня, как пришел, — сказал мистер Томпсон со скромной гордостью обладателя.
— А за пятнадцать лет до того, в Северной Дакоте, еще и распевал ее, бывало, — подхватил мистер Хэтч. — Сидит это прямо, с позволения сказать, в смирительной рубашке, когда заберут в сумасшедший дом…
— Что-что? — сказал мистер Томпсон. — Что вы такое сказали?
— Эхма, ведь не хотел говорить, — крякнул мистер Хэтч как бы с оттенком досады в косом взгляде, брошенном из-под нависших бровей. — Эхма, ненароком вырвалось. Незадача какая, твердо решил, не скажу ни словечка, не для чего баламутить людей, я ведь как рассуждаю, прожил человек девять лет тихо-мирно, безвредно, и, даже если он сумасшедший, что за важность, верно? Жил бы лишь и дальше тихо-мирно, никого не задевая.
— Его что же, держали в смирительной рубашке? — спросил мистер Томпсон с неприятным чувством. — В сумасшедшем доме?
— А как же, — подтвердил мистер Хэтч. — Там и держали время от времени, где же еще.
— На мою тетку Айду надевали такую фиговину в местной больнице, — сказал мистер Томпсон. — Как впала в буйство, нацепили на нее хламидину с длиннющими рукавами и привязали к железному кольцу в стене, а тетка Айда от этого совсем взбесилась, и лопнула в ней жила, приходят, глядят — а она не дышит. Думается, небезопасное это средствие.
— Мистер Хелтон в смирительной рубашке распевал свою застольную песню, — сказал мистер Хэтч. — Так-то его ничем было не пронять, разве что попробуешь вызвать на разговор. Этим его пронять ничего не стоило, и он впадал в буйство, не хуже вашей тетушки Айды. А впадет в буйство, на него наденут рубашку, бросят его и уйдут, а он полеживает и, по всему видать, в ус не дует, знай распевает застольную песню. Ну а потом, как-то ночью, возьми да сгинь. Ушел и, как говорится, точно сквозь землю провалился, ни слуху больше, ни духу. И вот приезжаю к вам и что же вижу, — сказал мистер Хэтч, — тут как тут он, распрекрасно прижился и играет все ту же песенку.
— Не замечал я, чтобы он вел себя как тронутый, — сказал мистер Томпсон. — А замечал, что во всем ведет сам себя как разумный человек. Одно уже то, что не женится и притом работает как вол и, спорю, что по сей день целехонек у него первый цент, который я заплатил ему, когда он здесь объявился, да к тому же не пьет, словечка никогда не проронит, тем более бранного, никуда не шляется зазря по субботним вечерам, и если он после этого тронутый, — сказал мистер Томпсон, — тогда, знаете, я и сам, пожалуй, не прочь тронуться умом.
— Ха-хаа, — произнес мистер Хэтч, — хе-хее, вот это мысль! Ха-ха-ха, мне такое не приходило в голову. Ну, правильно! Давайте все тронемся, жен — побоку, денежки — в сундук, так, что ли? — Он нехорошо усмехнулся, показывая мелкие кроличьи зубы.
Мистер Томпсон почувствовал, что его не хотят понять. Он оглянулся и кивнул на окошко за шпалерой жимолости.
— Давайте-ка перейдем отсюдова, — сказал он. — Как это я не подумал раньше. — Мистеру Томпсону было не по себе с приезжим. Тот умел подхватывать мистертомпсоновы слова на лету, вертеть, крутить, переиначивать, пока мистер Томпсон уже и сам не знал, так он говорил или не так. — У супруги моей не шибко крепкое здоровье, — сказал мистер Томпсон. — Вот уже четырнадцатый год не вылезает из болезней. Большая это тягость для небогатого человека, когда в семействе заведется хворь. Четыре операции перенесла, — сказал он с гордостью, — кряду одну за другой, и все одно не помогло. Битых пять лет, что ни выручу, все до гроша уходило на врачей. Короче, очень деликатного здоровья женщина.
— У меня старуха, — сказал мистер Гомер Т. Хэтч, — железный имела хребет, мул бы позавидовал, ей-ей. Этой бабе нипочем было сарай своротить голыми руками, если бы пришла такая фантазия. Спасибо еще, иной раз скажешь, сама не знала меру своей могутности. Да померла вот. Такие-то скорей изнашиваются, чем нежели мозглячки. Не терплю я, когда баба вечно ноет. Я бы отделался от такой в два счета, верьте слову, в два счета. Такую кормить-поить — один чистый убыток, это вы очень хорошо сказали.
Мистер Томпсон и не помышлял говорить ничего подобного, он клонил к тому, что, когда у мужчины такая дорогая жена, это, напротив, к его чести.
— Моя — женщина рассудительная, — сказал мистер Томпсон, отчасти сбитый с толку. — Но не поручусь, что может сказать и сделать, коли проведает, что столько годов у нас обретается сумасшедший. — К этому времени они ушли от окна; мистер Томпсон повел мистера Хэтча передней дорожкой, потому что задняя вывела бы их к лачуге мистера Хелтона. Почему-то ему не хотелось подпускать приезжего близко к мистеру Хелтону. Непонятно отчего, но не хотелось.
Мистер Томпсон снова сел, теперь уже на колоду для колки дров, а приезжему опять указал на пенек.
— Когда-то, — сказал мистер Томпсон, — я бы и сам всполохнулся по такой причине, но теперь перенебрегаю и берегу свой покой. — Отхватил себе роговым перочинным ножом преогромный кус табаку, предложил и мистеру Хэтчу, который в свой черед незамедлительно полез за табаком, раскрыл тяжелый охотничий нож с остро наточенным длинным лезвием, отрезал тоже изрядный кусок и сунул в рот. После чего они обменялись соображениями насчет жевательного табака, и каждый поразился, обнаружив, до чего несхожи у разных людей представления о его достоинствах.
— Мой, к примеру, — говорил мистер Хэтч, — светлей по цвету. А почему? Перво-наперво, ничем не подслащёно. Я уважаю лист сухой, натуральный и чтобы средней крепости.
— Не, подсластить малость, на мой вкус, невредно, — говорил мистер Томпсон, — но только чтобы самую малость. Я-то, например, уважаю ядреный лист, чтобы в нос шибало, с позволения сказать. Тут живет поблизости один Уильямс, мистер Джон Морган Уильямс, — во, сударь, табак жует — черный, что ваша шляпа, мягкий, что расплавленный вар. Буквально истекает патокой, представьте, жуешь его, как лакрицу. По моему понятию, это не табак.