Страница 19 из 20
На Дальстрое на уничтожение людей был нацелен не только лагерный режим, но и вся система трудового использования заключенных. Осужденные по ст. 58 быстро становятся преобладающей частью лагерного контингента. Если в начале 1937 г. на Колыме «лагерников с бытовыми статьями (наиболее трудоспособная часть лагеря) состояло 48 % от всего состава, то уже в начале 1938 г. этот процент снизился до 12» (следовательно, так называемые «уголовники», или заключенные с бытовыми статьями, не могли сколько-нибудь существенно влиять на заключенных, осужденных по статье 58, значит, весь режим ГУЛАГа в целом и конкретно по лагерям Колымы направлен был исключительно против осужденных по политическим мотивам). Лагерь заполнился, по официальной терминологии, «контрреволюционным элементом», лицами «среднего и пожилого возраста, мало приспособленными к физическому труду, склонными к саботажу, а порой к скрытому и явному вредительству».
Золото государству, конечно, было необходимо, но при его добыче главное внимание уделялось тогда уничтожению людей, а не экономической целесообразности. Уничтожение заключенных было запрограммировано и общей политикой сталинизма, и чудовищными условиями лагерного содержания, и невыносимыми условиями труда.
Однако, как отмечается всеми исследователями, эти данные нельзя считать исчерпывающими. Вопрос нуждается в дальнейшем изучении. Необходим тщательный анализ документов НКВД СССР, хранящихся в ЦГАОР СССР, а также документов ведомственных архивов КГБ и МВД СССР.
Кажется, прищурилась палатка своими тремя оконцами, тускло отражающими свет огня от горящих поленьев, пробивающийся из щелей, что между дверцами и рваными краями приспособленных под печи больших бочек, и замерла надолго среди безмолвия колымского, где чахлые сосенки, кедровый стланик, сопки и вечная мерзлота множества речек, ручьев и болот, промерзающих в зимние лютые холода до самого низа, самых глубинных донных впадин.
Толстенная брезентуха палатки снаружи до оконцев присыпана снегом, к входу ведет снеговая же траншея – ровно такой ширины, чтобы внутрь этого временного, но ставшего постоянным для прибывающего народа жилища, не попадал лишний холод, который заключенные ненавидят так же сильно, как и тех, по вине которых они здесь – на краю земли, где обычные людские законы давно приказали долго жить, а законы нелюдей живут и здравствуют. Мало того, почитаются и блюдятся народонаселением, свезенным сюда со всех концов и просторов необъятной Родины.
В палатке – две печки, тогда как в бараках по одной, что и понятно: одной бы не накопить потребное количество тепловой энергии, а энергия тел людских в сей лютой холодине ничтожно мала, чтобы еще и отдавать во вне. Потому тепло здесь на вес золота и работа истопников, обязанности которых исполняются по очереди, предельно добросовестная, иначе – смерть. Смерть от холода или от удара ножа какого-нибудь обозленного «зэка». И все о том знают, все следят и за собой, и за теми, кто сегодня в роли этого самого истопника – так здесь повелось, так ведется от сотворения страны под названием Колыма.
В палатке – нары в два яруса. Второй ярус привилегированный, так как чем выше, тем теплее. На нижнем в иные ночи можно просто замерзнуть намертво, то есть лечь и больше не проснуться никогда.
Засаленные многими телами матрацы набиты чем ни попадя: древесной стружкой, тряпьем. Каждый заключенный со всем тщанием расправляет слежавшиеся комки, выравнивает морщинистую поверхность лежака, дабы создать себе максимум комфорта, хотя понятие комфорт в тех условиях – вещь до дикости нелепая и неправильная, как неправильно здесь все: и холод, и отношение одного человека к другому, и сама жизнь, если таковое прозябание здесь может прозываться этим по сути прекрасным словом – Жизнь.
…Жизнь, жись, жизть, житие. Многообразие этого понятия расцвечено многообразием же способов приспособляемости человека – вообще живого существа – к сущему миру природы, общества, законам и нравам природы и общества, ко всему, что и являет собой понятие Жизнь.
Да, где-то, на Большой земле, жить – значит есть, пить, дышать, любоваться природой, наслаждаться общением с себе подобными, творить, любить. Здесь – только выживать, отрекаясь, по сути, от всего прочего, что может являть собой Жизнь.
А Василий Маркин любит жизнь. Даже такую, как здесь. Потому и мечтал когда-то, в своей мирной жизни, создать такой сорт пшеницы, чтобы человек уже никогда не думал о хлебе насущном с той запредельной натугой, с какой во все времена горбатился на своей полосе крестьянин. Он мечтал, учился, входил во вкус работы после учебы, недоедал и недосыпал, вкладывая всю свою недюжинную силу во все, что делал изо дня в день. И он мог сделать. Мог дать. Мог сотворить самый нужный людям сорт пшеницы – в это он верил и с тем входил в Жизнь. Ведь очень важно, с чем ты входишь в Жизнь, с какой верой и с чем потом идешь той единственно верной дорогой, которая только и приводит к счастью.
В палатке семь человек, среди которых только двое, осужденных по статье 58. Пятеро – пока еще не определившиеся уголовники. Определиться, значит обрести клеймо «масти». Масть – это как в картах, только с оттенками: черная, не очень черная, вовсе серая или относительно светлая. К первой относятся беспредельщики, ко второй – суки, к третьей – воры и к четвертой – мужики. Соответственно, и заключенные здесь подразделяются на масти: беспредельщиков, сучью, воровскую и мужицкую.
Скоро звонить на работу. «Звонить», значит бить в рельсу. «Звонят» сами зэки, но дело это далеко небезопасное, потому все семеро лежат на своих нарах и ожидают, кто же ударит.
В палатку вваливается ватага зэков из бараков. По выделяющемуся среди зэков бандиту по кличке Райка палаточники понимают, что это явились загонять в свои ряды «суки».
Попасть в ряды сук не сулит ничего хорошего. Воры, например, сук не жалуют. Не жалуют за сучье отношение к их воровским законам, за способность продать, предать, подставить – и в своей среде, и перед охранниками, начальством и все это делается с целью поиметь свою выгоду – сучью то есть, выгоду.
У воров все по-другому. Они не предают своих. Не обидят беззащитного, пьяного, женщину, ребенка, старика. А уж если и украдут, то у какого-нибудь толстосума или беспредельщика. Не важно, какого беспредельщика – на воле или на зоне.
Райка национальности неопредленной, но если судить по говору, кавказец. Приземистый, широкий в плечах, с хищной, будто вросшей в плечи, головой, низким лбом и близко посаженными черными глазками. Сытый, тепло одетый, в мастерски сшитых чунях. Чуни – обувь. Его обувь изготовлена из кусков кожи, кирзы и ватника. У всех прочих чуни сшиты только из ватника.
– Ну, чэ?.. – спрашивает Райка, щуря свои и без того маленькие глазки. – Лэжим?.. А кто звоныть будэт?.. Я дэлго ждать не хочу. Наш зэкон – сучий, он самэй справэдливый, звоитэ и пэрэходитэ к нам…
Все лежат, ожидая, что же будет дальше.
– Нэдавно так же лэжали и пришлось тащить зунф. Вы хотитэ зунф?.. Зунф – большое металлическое корыто для промывки золота. Если зэки не хотят «звонить», суки берут кого-то из них, кладут на пол, сверху придавливают зунфом и бьют по нему кувалдой. После двух-трех ударов человек глохнет, чумеет, делается невменяемым.
Что значит попасть под зунф, среди находящихся в палатке знает только один вор Леха Норов – он на Колыме вторым сроком.
– Тащитэ зунф, – теряя терпение, приказывает Райка подельникам. Заключенные зашевелились, Леха Норов шепчет соседу по нарам Витьке Белому:
– Иди, ударь по рельсе, все равно заставят, а то калекой сделают.
Витька Белый поднимается, идет «звонить».
– Ты – молодэц, правылный зэк, – хвалит его Райка, когда тот возвра-щается в палатку. – Иды в столовую, тама будэшь хорошо кушать.
Вербовка в сучью стаю продолжается тем же образом, и вот все, кроме двух политических, перекрасились в суки и, значит предали своих воров.
– Че, ссучились?.. – несется им вслед, пока проходят по лагерю. – Теперь ждите ножа.