Страница 14 из 20
– Ерунда это все, – не унимался Болоткин. – Я чё, лодырь какой али без уважения к другому человеку? Я место свое знаю и работаю так, как дай бог каждому.
– А никто и не говорит, что ты тунеянец какой-нибудь. Ты парень трудящийся, тока без головы. Голова-то нарастет с годами, а пока помолчи.
– Ну тебя, Петька, – шикали со всех сторон на Болоткина мужики. – Чё дальше, чё дальше-то было? – торопили рассказчика, и Зиновьев продолжал:
– Виктор Евграфович завсегда ходил в кожаной тужурке и при халстуке. На ногах по теплу носил яловые сапоги, зимой – белые бурки. Иной раз и в косоворотке, но это тада, када работал в поле. Работы он не чурался: и косу мог взять в руки, и серп, только у него был свой возчик, который возил его в ходке. Для селекционеров еду готовила отдельная кухарка. И в домах они жили добрых – лучших во всем поселке. Отчего, скажите мне, подобное происходило?
– Отчего? – не сдерживался очередной слушатель.
– От того, что власть ценила – это первое. Второе в том, что содержание позволяло. И третье в том, что уважительность была в людях – вот, – ставил точку в затянувшемся разговоре старый пасечник.
– Мы, Тимофей Захарыч, не баре и нам особых условий создавать не надо, – как бы подводил итог молчавший доселе Иванов. – Мы и в кирзовых сапогах походим, только чтобы дать такие сорта, зерном от которых можно было заполнить все закрома страны. А там и тужурки кожаные наденем, яловые сапоги. И мы дадим народу такие сорта.
– Дадите, конечно, все вы, гляжу, молодые, да ранние. И рвения вам не занимать, оттого я и толкую с вами, а так бы и рта раскрывать не стал, – обиделся Зиновьев. – А в опчем, живите, как знаете. Просили рассказать, вот я и рассказал, тока, вижу, не в коня корм.
– Не обижайтесь, Тимофей Захарыч, и корм в коня, и дело вы говорили, и народ нынче другой – все так. Для того и сказ, чтобы думали головами – это у кого они есть. А нет, так и спроса нет. Давайте спать. Завтра раненько опять за сено браться, – вставал Иванов, а за ним и другие.
Скоро стан засыпал. Июльская темень заполняла все пространство земли, а небо высвечивалось большими и совсем еле приметными звездами, и мало-помалу все усиливающаяся прохлада заставляла косарей натягивать на себя фуфайчонки, шубейки, шинельки. И те несколько часов, что оставались до рассвета, люди спали крепким сном, какой всегда приходит к тем, кто много потрудился минувшим днем.
6.
Вот и закончились последние дома поселка электроремонтного завода, где в тридцатых годах был льнозавод. Были и льносовхозы в Тулунском районе – «Тулунский» и «Сибиряк». Они-то и обеспечивали льнозавод сырьем.
Перед тем как подняться в гору и выйти к первым домам уже поселка селекционеров, Маркин еще раз присел, чувствуя не столько телесную, сколько душевную усталость, какую испытывал разве что только в своих колымских скитаниях по лагерям.
Сердце стучало ровно, и ноги пока еще несли бывшего селекционера, а вот мысли путались, гнетущие воспоминания следовали одно за другим, и не было сил унять ту боль душевную, с какой он возвращался туда, где ему было по-настоящему хорошо, и откуда началось его восхождение на Голгофу.
В небольшом, мрачноватом своими стенами и высоким потолком, помещении едва теплилась электрическая лампочка, отчего создавалась иллюзия глухого подвала. Посредине помещения стоял ничем не покрытый стол, захватанный и затертый многими руками и локтями, и привинченная к полу массивная табуретка. Здесь и происходил допрос подследственных. Сухопарый, белогубый, с постоянно красными глазами, следователь не спеша ходил перед сидящим на табурете Василием Маркиным, изредка останавливаясь, чтобы, затянувшись папироской, выпустить клубы синего дыма прямо в лицо человека, который целиком был в его власти.
Время тянулось невыносимо медленно, а Маркин все еще не знал, что же ему вменялось в вину, потому с нетерпением ждал первых по его делу вопросов, надеясь попытаться объяснить, что здесь он случайно и что никакой он не враг народа, а отдающий всего себя работе законопослушный гражданин.
Однако следователь не торопился спрашивать, и оттого на душе становилось все тоскливей и тоскливей, все больше хотелось напрямую спросить, что же от него хотят и зачем он здесь.
Задаваемые следователем вопросы казались ему до дикости нелепыми, относящимися не к нему, Маркину Василию Степановичу, а к кому-то другому, находящемуся, может быть, в соседнем помещении или еще где-нибудь, только не рядом с ним.
Белогубый следователь по фамилии Окунев спрашивал и, не дожидаясь ответа, задавал новые вопросы, будто наслаждался произведенным на подследственного впечатлением.
И он достигал цели: Маркин недоуменно глядел в лицо этого некрасивого, с бледным отечным лицом человека, начиная уставать от гнетущей невозможности ответить, объяснить, сказать – просто открыть рот и быть услышанным.
– Кто тебя завербовал? – спрашивал, подступая, Окунев.
Затем следовала очередная затяжка папиросным дымом, от чего фигура подследственного постоянно находилась как бы в голубом тумане. Не дожидаясь ответа на один вопрос, бил наповал другим.
– На разведку какого иностранного государства работал?
– Назови имена сообщников… А?… Что молчишь?.. Может, подмочь вспомнить?..
– А вы даете мне время ответить? – не выдержал Маркин. – Вы же спрашиваете и спрашиваете и, похоже, знаете заранее ответы.
– Так ты еще и с гонором?.. – ехидно протянул, остановившись напротив Маркина, следователь. – Ну, гонор-то мы умеем вышибать. Всякого добра вражьего повидали… Так будешь отвечать или нет?
– Я не понимаю, о чем речь. Ни о каких иностранных разведках не слышал и никаких сообщников у меня нет и не было, – наконец, пробормотал Маркин, начиная понимать, что ему действительно надо приготовиться к худшему.
– Все вы так говорите. До поры до времени. Но ничего, не таких раскалывали. Отвечай, пока спрашиваю человеческим языком.
«И впрямь Окунь», – неприязненно думал Маркин, одним движением глаз наблюдая за своим мучителем. (Заключенные так и прозвали этого следователя – Окунем, от настроения которого они все здесь зависели.)
– Ну, что там Окунь? – всякий раз спрашивал нетерпеливо кто-нибудь у вернувшегося с допроса сокамерника. – В настроении?..
Хорошо, если вернувшегося на своих ногах, чаще приносили охранники и бросали прямо у порога камеры стонущее избитое тело очередного несчастного.
Следователь продолжал расхаживать по кабинету, останавливался, искоса взглядывал на Маркина, затягивался папиросой, приступал все с тем же вопросом:
Ну-ну, шевели мозгами, пока не вышибли. Потом нечем будет шевелить.
– Я не понимаю, о чем идет речь, – как затверженное, повторял и повторял Маркин, в самом деле не понимая, чего же от него хотят.
– Не понимаешь по-доброму, поймешь по-худому.
Следователь слегка постучал по перегородке, за которой, видимо, кто-то был и только ждал сигнала. Так оно и случилось: в комнату явились два молодца в военной форме, сбили Василия с ног и стали бить ногами. Он не помнил, как очутился в камере, только слышал, как склонившийся над ним человек, разглядывая побои, произнес:
– Вот это и есть сила диктатуры пролетариата.
– Какого уж там пролетариата – здесь сила и власть над всеми нами только одного Окуня, – это кто-то находящийся так же рядом с Маркиным, и кого он пока не видел, не согласился с наклонившимся над ним.
Маркин разлепил глаза, но разглядел только заросшее щетиной синюшное лицо и разбитые опухшие губы.
«Видно, и этого недавно били», – вяло шевельнулась в голове мысль.
– Ты, парень, учись отвечать на вопросы следователя правильно, иначе скоро превратишься в мешок с переломанными костями, – продолжал между тем этот бог весть откуда взявшийся сочувствующий. – Окунь бо-ольшой специалист по мордобою.
– Как это – правильно? – спросил, недоумевая.