Избранное

— Ну, пойдем! — сказал я.

— Да, пойдем, конечно! — отмахнулась она с чисто женской досадой. — Ну, почему никто не хочет разговаривать со мной?

— Я же разговариваю!

Она подошла ко мне, снова обернулась к могиле и спросила:

— Ты не знаешь, почему он застрелился, а?

— Кто знает…

— Из-за мамы… И из-за меня, — покивала она головой. Ее голос звучал по-детски, но было в нем и что-то недетское.

— Кто тебе это сказал?

— Тетя.

— Наша?

— Нет. Наша. Ивана.

— Да брось ты! Это просто выдумки! — и я решительно зашагал прочь от могилы.

— Правда, правда! — говорила Кадетка, поспешая за мною. — Она, как рассердится на меня, всегда кричит: «Не будь тебя, твой отец бы не застрелился, а мать не бросилась бы в реку!»

— Это в ней злость говорит! И раздражение! — успокоил я ее.

— Верно, верно. Она кричит, когда у нее табаку нет, чтобы нос набивать, — согласилась Кадетка. — Значит, по-твоему, это неправда, а?

— Конечно, неправда!.. А теперь пошли поскорей! Видишь, какие тучи ползут из-за Кошутника. Еще, чего доброго, под ливень угодим.

Кадетка остановилась, оглянулась на Кошутник, точно не доверяя моим словам, и только после этого побежала за мной.

Но чуть мы остановились отдышаться, она снова принялась за свое.

— Слушай, — подергала она меня за рукав. — А ты видел, как расстреливали твоих друзей, которых в Триесте приговорили к смерти?

— Нет, не видел! — довольно жестко ответил я и начал спускаться по Сухой осыпи.

Я остановился на Нижней поляне. Здесь я всегда останавливался, чтобы полюбоваться нашей долиной с высоты. Сейчас она лежала перед нами как на ладони, видимая до самой Башской гряды. Там подымалась к небу целая толпа гор самой различной величины и формы. Позади них, царя над всем, что его окружало, гордо высился широкоплечий, седовласый Крн, алеющий в свете заходящего солнца. Этот полный очарования вид быстро менялся, на глазах теряя четкие очертания, тая в синеватом сумраке вечера.

Кадетка стояла рядом со мной, шумно дыша. Ее широко раскрытые глаза следовали за моим взглядом, медленно переходившим от горы к горе. Потом она глубоко вздохнула и подергала меня за рукав.

— Слушай, а ты можешь себе представить, что тебя могло бы не быть?

Было самое неподходящее время для такого вопроса. Я так опешил, что не знал, как ответить.

— Какие ты только глупости не спрашиваешь! — с раздражением сказал я. — Прямо как ребенок.

Кадетка помолчала, а потом вздохнула с неожиданной обидой:

— И ты тоже не хочешь разговаривать со мной…

— Да я же разговариваю!

— Ну, да… — протянула она. — Разговариваешь по-детски.

— Но ты же все-таки ребенок. Или нет?

Она опустила голову и промолчала. Потом посмотрела мне в глаза и, оживившись, спросила:

— Скажи, а ты будешь разговаривать со мной, когда я вырасту?

— Почему же нет?

— Говорят, что ты умный и…

— Кто это говорит? — прервал я ее.

— Все. Даже Ивана. А мне бы хотелось разговаривать только с умными людьми.

— Это почему? — усмехнулся я.

— Не смейся, пожалуйста! — надулась Кадетка. — Наша Ивана говорит, что я глупая. Придурком меня называет. «Из глупости ты родилась, — говорит, — так что неудивительно, что ты придурок!»

— Ваша Ивана сама придурок! — сердито сказал я и начал спускаться по извилистой, крутой тропинке меж соснами.

— Подожди! — крикнула Кадетка.

— Что еще?

— Скажи, разве это хорошо?

— Что хорошо?

— То, что она меня так ругает? — сказала Кадетка и потупилась. Она обиженно надула губы и перекладывала ландыши из руки в руку.

— Конечно, нехорошо!.. А ты ее не слушай. Вот она и перестанет! — сказал я и припустил по крутому склону холма: дом был рядом.

— Подожди меня! — снова закричала Кадетка.

Я остановился только у куста самшита за хлевом. Кадетка так разбежалась, что я едва удержал ее обеими руками.

Разгоряченная, она вся полыхала румянцем. На носу и верхней губе светились мелкие капельки пота. Она перебросила косы на грудь и глубоко перевела дух.

— Я бы хотела еще кое-что спросить у тебя, — сказала она охрипшим, задыхающимся голосом.

— Ну, давай, давай, спрашивай! — досадливо махнул я рукой.

— Скажи, а ты правда убежишь за границу? — доверительно спросила она, глядя мне прямо в глаза.

— Кто тебе это сказал? — испуганно вскричал я.

— Наша Ивана. И вообще все так говорят. «И чего парень сидит дома? — говорят. — Из всех гимназий его исключили. А из тюрьмы хоть и выпустили, но, того и гляди, опять заберут. Бежал бы лучше!»

— Глупости! Вот глупости-то! — Я уже злился по-настоящему. — Неужели им было бы приятно, если бы меня опять арестовали?

— Так именно поэтому! — с жаром вскричала Кадетка. — Я бы убежала.

— Не болтай глупостей!

Кадетка помолчала, а потом заговорила снова:

— А если ты убежишь, когда мы увидимся? Когда ты вернешься?

— Не говори глупостей!.. — повторил я севшим голосом. Ее вопрос потряс меня. Потряс тем более, что мне было странно, как это я до сих пор ни о чем таком не подумал. «Когда? — спросил я себя мысленно. — Как знать, когда я вернусь?..» Я махнул рукой и произнес вслух: — Все проходит! Я вернусь!..

— И тогда мы будем разговаривать о том, что с тобой было?

— И тогда мы будем разговаривать о том, что со мной было, — отсутствующе повторял я ее слова и пошел к дому.

VII

— И вот я вернулся! — вслух сказал я, закурил сигарету и снова засмотрелся в ночь за окном. — Я вернулся!.. Все проходит!.. Да, все проходит! — и я не без торжественности качнул головой, провозгласив эту истину. «Все проходит!.. С того дня прошло уже пятнадцать лет!.. Где те времена!.. И где тот парень!.. Где, в сущности, они оба — тот шестнадцатилетний, который стащил у отца бритву и, конфузясь и гордясь одновременно, впервые побрился, выдавил угри на лбу и подбородке, бормоча себе в утешение: „Sono i frutti di stagione!“[19], и тот девятнадцатилетний, который в тюрьме вступил на путь самостоятельного мышления и замер с широко раскрытыми глазами перед картиной изуродованного, измученного несправедливостями мира и перед истерзанными, но несгибаемыми борцами, которые отдавали свою жизнь за переделку этой картины?.. Обоих этих ребят нет больше. Жаль! Они были довольно занятные парни! Но что поделаешь: все сущее развивается и растет. И человек тоже. Как дерево, как, скажем, елка. Тянется кверху, в небо, выбрасывает все новые и новые побеги. Нижние ветки усыхают, трухлявеют и отпадают. Как отпадают чувства, свойственные молодости. Может, это относится только к деревьям, растущим в густых лесах, скопом. Ель, выросшая на открытом месте, в одиночку, надолго сохраняет все свои ветви… „Эх, ты, дурень философствующий! — ударил я себя по лбу. — Опять по пустякам заметафоризировал!..“ Нечего сказать, хорошенький глагол я произвел на свет. Такой же неудачный, как и мое сравнение. Я говорил о ветках, а о стволе забыл. А ветвей нет без ствола. Ствол-то важнее, ведь именно он дает новые побеги, подводит к ним пищу, подымает к солнцу… В таком случае эти два парня не так уж мертвы и не так потеряны? Разумеется, нет! Они и сейчас во мне и смотрят на этого тридцатипятилетнего человека. Ну, ну, смотрите! Вот я каков: волосы поредели, шмыгающий нос утихомирился, брови стали гуще, и в них уже появились длинные торчащие волоски, гладкий раньше лоб избороздили морщины, кожа вокруг глаз несколько растянулась и одрябла, щеки, которые у вас обоих были хоть и втянуты, но гладки, теперь округлились, зато стали жестче… в остальном же… впрочем, зачем вам эти подробности, вы и сами все знаете! Гимназию я не кончил, так как жизнь еще до этого взяла меня в оборот. Кидала меня по тюрьмам да по чужим странам. Долгие годы я скитался по шумным столицам и, сидя на хлебе и воде, кое-чему научился, ибо для того, чтобы переступить школьный порог, у меня не было ни денег, ни соответствующих документов, да и желания тоже. Таким манером я пообтесался и даже приобрел лоск. Говорить стараюсь веско, слова подкрепляю движениями рук, которые хоть и велики по-деревенски, но без мозолей. На крестьянской работе они всегда действовали быстро и ухватисто; да и теперь то и дело ловят и ищут в пустоте настоящее слово и мнут его в пальцах, помогая работе ума и сердца… О нет, все-таки еще не отверзлись те последние врата познания всего сущего, о которых вы оба так любили грезить у этого самого окна. Нет, не отверзлись — ибо нет их! По правде говоря, не слишком приятно постигать эту истину. Напротив, когда я шлепнулся из заоблачных высей на твердую почву реальности, было чертовски больно, но здорово, потому что при этом меня основательно тряхнуло — и я проснулся. А такому прозрению цены нет. Поэтому я теперь не отчаиваюсь. Я все еще думаю и чувствую, что молод: каждое утро в руки мне падает новый день, я разворачиваю его и учусь на нем, и надеюсь еще чему-нибудь научиться, и, может быть, даже осуществить хоть кроху из тех высоких стремлений, которые в свое время поднимали нас на своих крыльях в эмпиреи громкой славы великих властителей духа. О, какие мечты это были! Признаюсь, я и теперь иной раз позволяю себе украдкой потешиться ими. А сколько драгоценных часов молодости и здорового сна отняли они у вас! Ночью вы подымались с постели и, как лунатики, выбирались из дому, чтобы, вдохнув ночной прохлады, воспарить к бескрайнему небу. Вы отправлялись бродить по горам и долам…»

19

Это плоды возраста (итал.).