Макс

— Вот так вот, — сказал он.

— И тем не менее… что ты думаешь делать летом? — спросил я.

Он засмеялся, я помню.

— Не знаю, — сказал он. — Мы едем… вообще… на гастроли.

— Куда?

— По разным городам… вокруг Москвы, — сказал он.

— А вот я бы поехал куда-нибудь… к морю.

— Дописывать пьесу?

— Вот именно.

— Если хочешь… я могу созвониться с хозяевами той комнаты, которую я снимал вместе с Фридрихом… в прошлом году.

— Отличная мысль, — сказал я.

— Хорошо, я позвоню им, — сказал он. — Что может быть проще…

И потом мы еще долго сидели, я помню, так, на скамейке, глядя, разумеется, на воду, на луну в воде и над нами, то почти исчезавшую, то опять появляющуюся среди веток, первой листвы, дрожавшую вместе с водою, ясными бликами по ней пробегавшую. И он вновь сказал мне, я помню, что все это, в общем, неважно и что мы слишком много значения придаем, вообще, нашей жизни. На самом деле…

Мы вышли на бульвар; мы поймали такси.

И еще раза два мы встречались с ним, я помню, в театре; и где-то в середине июня, он, Макс, созвонившись, в самом деле, с хозяевами той комнаты, которую снимал он, вместе с Фридрихом, в прошлом году, уехал, действительно, на гастроли, вместе со всем, разумеется, или почти всем театром, по разным, действительно, вокруг Москвы расположенным городам, ему, Максу, дотоле неведомым и вполне поразившим его, как он сам рассказывал мне впоследствии, своей унылой заброшенностью, затаившейся и неподвижной печалью. Но именно там, на гастролях, подменяя Фридриха (отпросившегося и отправившегося на очередные съемки — к другому, в моей истории невозможному морю: откуда, через две недели, возвратился он загорелый, южный, неузнаваемый…) — именно там, на гастролях, подменяя Фридриха, он, Макс, один-единственный раз сыграл его, Фридрихову, не самую главную, как уже говорилось, но все же весьма существенную в системе целого роль — в том, первом, конечно, уже много и много раз упомянутом мною спектакле, — между делом и на всякий случай им, Максом, разученную; справляясь с волнением, не в силах с ним справиться, но все-таки, и даже, по утверждению Сергея Сергеевича, совсем неплохо, во всяком случае, для первого раза, сыграл ее, эту роль: чудесным образом, пускай лишь на сцене, приблизившую его, или так ему показалось, к морским ветром, духами, лиловыми, фиолетовыми, окутанной, окруженной Марии Львовне, медленно, очень медленно шедшей ему навстречу, недосягаемой…

42

И вот так я впервые оказался здесь, почти здесь, у этого моря. Я сошел с электрички на той самой станции (река, скамейки, навес…), на которой он, Макс, сошел некогда с Фридрихом и до которой, как уже говорилось, я доезжаю теперь за два, примерно, часа; я поселился, значит, на той же, самой шумной, центральной, самой курортной, если угодно, улице, в том же — с застекленной верандой и маленькой башенкой — доме, уже отчасти описанном мною; я пил кофе, прежде чем выйти на море, в том же самом, круглом, дощатом павильоне над берегом, где он, Макс, впоследствии — уже скоро: думаю я теперь — должен был встретиться и действительно встретился — с Алексеем Ивановичем: с Алексеем Ивановичем, который, кстати, когда я уезжал из Москвы, сказал мне, что он, Алексей Иванович, прекрасно знает эти места, но что самое лучшее, так он сказал, начинается за курортом (в собственном смысле слова…), если проехать его, пересесть в автобус и ехать просто-напросто дальше, вдоль берега…

— Я бывал там когда-то, — сказал он, — в одной, очень маленькой, притаившейся за дюною деревушке. Поезжайте туда; посмотрите…

Что я и сделал, на второй или на третий день по приезде; менее всего предполагал я, конечно, что я буду сидеть когда-нибудь здесь — вот здесь, вот сейчас — и всматриваясь отсюда, теперь, следить за своим же собственным приближением — на автобусе, в некое, я очень хорошо это помню, прохладное, но солнечное и ясное утро — к этой точке (в которой я сейчас нахожусь…), к этой, очень маленькой, как уже много раз было сказано, притаившейся, как уже много раз говорилось, за дюной, в ту пору, в то лето еще неведомой мне деревушке — до которой, впрочем, я тогда не доехал. Я сошел с автобуса, как я теперь понимаю, примерно в двенадцати, тринадцати километрах отсюда, за две деревни до этой; вышел на берег — после пляжа, курорта совсем пустынным показавшийся мне: там были, я помню, какие-то лодки, вытащенные на песок; какие-то дети, возившиеся у лодок; две девушки, шедшие мне навстречу (одна из них мне улыбнулась; шепнула что-то другой…); и больше никого там, кажется, не было. И я испытывал, наверное, то смутное беспокойство, ту рассеянную тревогу, которую мы почти всегда испытываем в незнакомых, безлюдных местах; и значит, лишь походя, как бы в скобках, не решаясь отдаться ей, отметил про себя пленительную пустынность этого берега, тонкой линией загибавшегося вдали; шум волн, почти сливавшийся с тишиною; далекий очерк отражавшихся в воде облаков… и потом еще очень долго, я помню, часа полтора, может быть, сидел, дожидаясь автобуса, на остановке (тоже: столбик, тоже: скамейка; шоссе, сосны, песок…), вдруг успокоившись, втайне радуясь окружавшей меня неизвестности.

(Здесь зима теперь, разумеется, давным-давно зима, здесь; и много снега, но льдин почти нет; и совсем рано, конечно, встает теперь, здесь — луна, уже днем, белым кругом; и понемногу желтеет, густеет, и набирает силу, и наполняется светом; и совершенно отчетливо виден отблеск ее на воде, мерцающий, ярко-желтый среди сизо-зеленого; там же, с другой стороны и у дальнего мыса, все еще красное, розовое, в совсем других, ускользающих отблесках, и облака, и берег, и снег, и редкие льдины… Утром же, вот сейчас, иней лежит на водорослях, забытых вчерашним прибоем, — и вдруг вспыхивает на солнце, вдруг, сколько хватает глаз, тонкой линией, повторяющей линию берега, загорается… гаснет. И здесь нет никого, разумеется, на этом берегу, никого, никого…)

Недели три, кажется, прожил я там, в том, курортном, снова скажем, поселке, дописывая, действительно, пьесу, в совершенном, до тех пор неведомом мне одиночестве, теперь так знакомом, и лишь обостренном, разумеется, той, еще раз, курортной, беззаботно-легкою жизнью, которой жил там некогда Макс, вместе с Фридрихом, которой он перестал вдруг жить, год назад, и которая по-прежнему, вернее снова, разыгрывалась, конечно, вокруг, на пляже, на улицах. Я не участвовал в ней; я выходил, я помню, на море, каждое утро, и выпив кофе, в кафе, садился на какую-нибудь скамейку над берегом, открывал тетрадь, до сих пор у меня сохранившуюся, и прислушиваясь к шуму прибоя, голосам с пляжа, крикам чаек, круживших над ним, не слыша их, снова слыша, записывал уже как будто сами собой приходившие ко мне реплики, конец пьесы, уже видимый мне насквозь.

— Да, все это, все это… никакого значения не имеет… И вот я стою здесь, на сцене… здесь, перед залом… и что бы я ни сказал здесь… все равно, все равно…

— На самом деле?.. неважно…

И я поднимал, разумеется, голову, и смотрел, разумеется, на море, кабинки, пляж, облака… и уже думал, может быть, вновь думал, может быть, о другом, совсем другом, конечно, писании, или уже ни о чем… ни о чем не думал, быть может.

43

Я закончил пьесу; возвратился в Москву; возвратившись, отпечатал текст на машинке; один экземпляр отдал Сергею Сергеевичу (театр тоже, к тому времени, возвратился с гастролей…); другой — Максу; третий (она сама, я помню, позвонила мне, попросила меня об этом…) Марии Львовне; четвертый, кажется, Фридриху.

Я же, сочиняя пьесу, думал о вполне определенных актерах. Перов, например, должен был играть автора: конечно, сказал мне Сергей Сергеевич (мы сидели, я помню, в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, как уже много раз было сказано, комнате…) — конечно; без всяких сомнений.

— Конечно и без всяких сомнений, — сказал он. — Автора должен играть Перов. Больше некому.

— Я и видел его в этой роли, — сказал я. — Я рад, что наши мнения совпадают.