Макс

— Ты очень изменился, — сказала ему (через месяц, через полтора месяца, может быть…) Лиза (они вышли, после спектакля, на улицу…). — Тогда, осенью, ты выглядел… просто ужасно.

— А теперь?

— Теперь другое дело.

— Как раньше?

— Лучше.

И улыбнувшись, приблизившись, вновь выступила из собственных своих очертаний; и он, Макс, целуя ее, теряясь — как некогда — в этом внезапном, одновременно прохладном и душном, рыжевато-розовом изобилии: волос, губ, щек, — вместе с тем, и все с тем же, но еще как будто обострившимся ощущением жизни, видел — откуда-то изнутри — свою собственную руку у нее за спиною, крутой изгиб ее бедер, и вдруг — сквозь волосы — небо, гаснущее над крышами, весеннюю, вечернюю улицу, двор, в который свернули они.

Он не мог по-прежнему встречаться с ней — у нее (она была замужем: скажем просто, нарушим запрет…); он мог бы — он не хотел встречаться с ней у себя, в своей, плывущей над городом, бедой, отчаянием пропитанной комнате; вновь, как некогда, встречались они у Фридриха, у каких-то ее, Лизиных, — я, конечно, не знал их — подруг; как будто сверху, издалека, с отрешенным — и безразличным вниманием наблюдал он за ней, за собою… почти исчезая: в мгновенной — как вдох или выдох — вновь и вновь раскрывавшейся в нем пустоте.

И это было, значит, все то же… так думал он, может быть… все то же, вдруг, действительное отчаяние, успокоение, которое испытал он однажды и которое, к его собственному удивлению (единственное, к чему он не был готов…), отзывалось в нем не только, например, по ночам, но и посреди самой жизни его, дневной жизни его, на сцене и в студии, на занятиях — и прежде всего, пожалуй, на тех, которые вел Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер: предлагавший, допустим, Ане, Диме (всех имен я не помню…), Юле и Максу разыграть в лицах какой-нибудь, иногда совсем краткий отрывок из какой-нибудь (мир названий разбился…) им всем знакомой, более или менее, книги, из какого-нибудь, скажем, романа (Макс, впоследствии, говорил мне какого, каких…): причем он, Макс, — как и все они, разумеется — поначалу должен был вести себя так, как он, именно он, вел бы себя в заданной ему (и говоря запретным для меня языком…) ситуации, затем так, как, по его мнению, вел бы себя доставшийся ему персонаж: и в том, и в другом случае играл он, конечно, кого-то: кого-то другого.

Он придумывал свои реплики на ходу; он повторял их дома, один, перед зеркалом; менял их; заучивал их наизусть. Они тоже, вдруг, получались у него — сами собою, как и движения, жесты его — его персонажа — наизусть им заученные; вновь и вновь находил он, в самом себе, ту единственную, ту неподвижную точку, с которой они — срывались, с которой вдруг — падали. Присутствие… других смущало его, разумеется… Юли, Ани и Димы; вполне мучительно, временами, ощущал он свою собственную неловкость; преодолевал ее; преодолеть ее, в полной мере, не мог… и вдруг забывал о ней; забывал и обо всех остальных… об Ане и Диме; совпадал со своим персонажем; поднимался над ним; над собою.

И когда это случалось с ним… вдруг, тогда ощущение его собственного… его собственного, конечно, присутствия… вот сейчас, вот здесь, вот на этой, не очень ярко, но все-таки освещенной, разумеется, сцене, перед залом, не совсем, но скорее все-таки темным… это радостное, чуть-чуть тревожное, восхитительное ощущение — присутствия, о котором говорил он когда-то с Сергеем Сергеевичем, прошлой весною… и в общем, значит, все то же, здесь, на сцене, как и говорил ему Сергей Сергеевич, лишь более острое и более отчетливое ощущение — жизни… ощущение это, еще усиливаясь и еще обостряясь, заполняя его целиком и как будто выплескиваясь через край, оборачивалось чем-то совсем иным… ускользанием, исчезновением.

Он был вполне здесь, исчезая.

— Вот, — говорил Сергей Сергеевич, — вот. Так и играйте.

Но ни к тому весеннему, ни к тому зимнему, еще недавнему, уже отступившему разговору они, Макс и Сергей Сергеевич, больше не возвращались. Лишь однажды, выходя вместе с ним из театра и быстро-быстро, по своему обыкновению, посмотрев на него:

— Ну и… что же? — спросил его этот последний. — Вам по-прежнему кажется, что вы… убегаете?

— Я уже сам не знаю, — ответил Макс. — Я сам не знаю, — так он ответил.

41

Зимою, как сказано, мы очень часто виделись с Максом: чаще, быть может, чем когда-либо раньше, когда-либо позже. Но едва лишь зима закончилась (в один, как сказано, день…) — мы перестали с ним видеться. Я позвонил ему, я помню, в начале весны; я уже знал (от Фридриха…) о принятом им решении; я спросил его, как он живет и нет ли в его жизни чего-нибудь нового; да, сказал он, кое-что есть; я уже знаю, сказал я; тогда (сквозь смех в трубке…) — тогда зачем спрашивать? — так он ответил. И кажется, еще один раз я говорил с ним по телефону; и он, Макс, — каким-то вдруг ускользающим голосом — сообщил мне, что он очень занят, что он должен сейчас уходить, и вернется домой очень поздно, но что, при всех обстоятельствах, он сам позвонит мне — в ближайшее время…

— Хорошо, — сказал я. — Впрочем, мы увидимся с тобою в театре…

— В театре?

— Конечно.

— Ах да, в самом деле…

— Вот именно.

Так и случилось; но в первый раз я увидел его лишь мельком; он не заметил меня. Я обещал зайти в театр — за Фридрихом; и уже сворачивая из переулка на площадь (ясный день; яркое солнце; редкие, легкие, белые, весенние облака…) — вдруг, у входа в театр, увидел его: Макса. Он взбежал по ступенькам, открыл дверь — и скрылся за нею. Я ускорил шаги; вошел внутрь; прошел фойе; вошел в зал — и снова увидел его; возле сцены, исчезающим за кулисами. Я пошел вслед за ним, по проходу: но там, в том темном, всегда темном, как сказано, помещении за сценой его уже не было; и тут Перов, я помню, окликнул меня, и тут же появился, я помню, Фридрих: и мы, в тот день, так и не встретились с Максом.

Мы встретились с ним лишь в самом конце весны; я — нет, я еще не дописывал пьесу — еще несколько раз предстояло мне ее переписывать — как бы то ни было, я уже дошел, вчерне и предварительным образом, до конца, до — финала, и медлил, и колебался, и не знал, что мне делать с ним.

Он должен был выйти — конечно же, герой моей пьесы: это мне было ясно, к этому все сводилось и этим кончалось все.

Вы хотите выйти отсюда? — Так выходите…

И совершенно ясно, опять-таки, — так же ясно, как я видел, закрывая глаза, театр (зал и сцену, кресла и окна…) — видел я, как он шел, по проходу, очень медленно, шаг за шагом, один, и дверь, как будто сама собой, открывалась, и еще мгновенье помедлив, исчезал он, за дверью, и публика, следившая за его движением, вновь оборачивалась, и смотрела на сцену, где все остальные, как будто сбросив с себя свои роли, уже раскланивались — и спектакль заканчивался.

С волшебной ясностью видел я все это; но этой последней, самой последней сцене должно было предшествовать нечто, упорно мне не дававшееся: некое (так думал я, может быть…) — еще некое смещение акцентов, изменение перспективы: или, может быть (так говорил я — так сказал я однажды Сергею Сергеевичу: в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, разумеется, комнате, где мы остались однажды вдвоем, перед началом спектакля: того самого: тайный прообраз…) — или, может быть, появление какой-то иной, совсем иной точки зрения, опять-таки, которая, в заданных нами условиях…

— Вами, — он рассмеялся, я помню. — Вами — условиях…

— Хорошо, мною… которая, в заданных мною условиях, появиться, наверное, и не может. Она взрывает их, эти условия.

— А между тем, — сказал он, смеясь, — это лишь условия ее появленья, не так ли?

— Конечно.

А между тем, прозвенел, я помню, и первый, и второй, и третий звонок: нет, нет, ответил Сергей Сергеевич, ему вовсе не обязательно быть там, в зале… все это уже много раз сыграно… обойдутся и без него…

— Впрочем, сегодня, — сказал он, — сегодня Макс, ваш приятель, должен выйти на сцену… в массовке.