Макс

Ах (думаю я теперь…) ничего тогда не было.

Был, конечно, туман, и мелкий дождь, и тихая морось, и падение капель, и дрожание листьев, и это ощущение жизни, отпущенной, впервые, на волю, и этот призыв, впервые услышанный…

Но в общем… ничего тогда не было. Мелкий дождь, тихая морось…

39

И он ничего не сказал мне о своей встрече с Сергеем Сергеевичем; Сергей Сергеевич рассказал мне о ней.

Я же, тем временем, продвигался все дальше и дальше в своих, если угодно, видениях; все яснее видел я: первую сцену, исходное положение; все отчетливей: развитие действия, смещение перспективы; и кое-что из увиденного уже, конечно, записывал: совершенно так же, впрочем, как я уже записывал кое-что — об августе, дождливом и темном, об осени, удивительно-ветреной: никакой пьесы писать, как сказано, не собираясь, — тем менее предполагая увидеть ее когда-нибудь: поставленной, сыгранной: в театре, на сцене и наяву, — или, может быть, лишь втайне от себя самого помышляя о чем-то подобном: как помышляем мы, например, о какой-нибудь — волшебной, но всего лишь возможности, — не веря в такую возможность… и все-таки уже записывал что-то, исправлял эти записи, переделывал и переписывал их. И как-то, я помню, в какой-то вечер, у меня дома, прочитал небольшие, совсем небольшие отрывки, сбиваясь и путаясь, Фридриху; и в другой раз — в присутствии Фридриха, Лизы — тоже путаясь и тоже сбиваясь, почти все — Сергею Сергеевичу, устроителю, режиссеру.

Это было, я помню, так. Мы вышли вчетвером из театра: Сергей Сергеевич впереди вместе с Лизой, мы с Фридрихом — на пару шагов отставая от них.

— Зайдем ко мне?

— С удовольствием.

— Меня вы не приглашаете? — (Сергей Сергеевич, обернувшись…)

— Приглашаю, конечно. Я просто не думал, что вы согласитесь.

— Отчего же?

— В таком случае, пригласите и меня, — (Лиза, закидывая шарф на плечо…).

И мы пошли ко мне, вчетвером, по пустынным улицам, пустым переулкам; был — я до сих пор помню — еще вполне зимний, холодный, но уже почти по-весеннему сырой и ветреный вечер; Сергей Сергеевич, поменявшись местами с Фридрихом, шел теперь рядом со мною.

— Между прочим, — сказал он мне, — не так давно видел я Макса: вашего, если я правильно понял, приятеля…

— Вы правильно поняли; но: где, как?

— Я был на даче; выхожу из дому; смотрю: кто-то идет по дорожке…

— Постойте, когда это было?

— На той неделе. В среду… кажется, в среду.

— Неужели в среду? — (я считал дни…).

— Да, а что?

— Нет, так… Я видел его во вторник… впрочем, в среду утром я тоже видел его.

Сергей Сергеевич, по своему обыкновению, быстро посмотрел на меня.

— С ним происходит что-то, — сказал он, — что-то… внушающее тревогу… Вам так не кажется?

Я посмотрел, в свою очередь, на Сергея Сергеевича.

— О да, конечно. Но… что же делать?

— С этим ничего, наверное, не поделаешь. Он должен это просто-напросто… пережить, переждать… Впрочем, там будет видно.

Что он имел в виду? Я знаю: теперь. Но тогда, я помню, в тот вечер, холодный и ветреный, слова его поразили меня; я молчал; Сергей Сергеевич тоже; Лиза и Фридрих, на пару шагов впереди нас, быстро-быстро говорили о чем-то друг с другом.

И когда мы дошли до меня, наконец (прошли мимо трех, с одной, и трех, с другой стороны, бледно-зеленой краской выкрашенных домов, пересекли двор и поднялись — два пролета — по лестнице…) — Сергей Сергеевич, усевшись на диване, в углу — и после двух-трех, неизбежных в таких случаях фраз (чай? кофе? коньяк, может быть? — мне, конечно, коньяк: сказала Лиза, — мне тоже: Фридрих, — а потом можно будет и кофе сварить: добавил он, смеясь над словами…) — Сергей Сергеевич, сложив руки на груди и словно переходя к делу, пошевелив пальцами, спросил меня, кончил ли я писать мою пьесу и не хочу ли я прочитать ему что-нибудь.

Я посмотрел, как некогда, на Фридриха, на Сергея Сергеевича, снова на Фридриха; Лиза вдруг рассмеялась, я помню; Фридрих улыбнулся; Сергей Сергеевич, шевеля по-прежнему пальцами, лишь делал вид, что — не улыбается.

Я еще не кончил писать эту пьесу, сказал я; я вообще не уверен, что я когда-нибудь закончу ее; она нужна мне не сама по себе, но в связи с некими, весьма и весьма отдаленными замыслами — о чем (сказал я, глядя на Фридриха: Фридрих улыбался по-прежнему…) — о чем Фридрих вам тоже, наверное, говорил…

Да, Фридрих говорил ему об этом, и все, что говорил ему Фридрих, показалось ему, Сергею Сергеевичу, весьма — скажем так — неожиданным, и — как бы то ни было — если я так откровенно рассказываю обо всем этом Фридриху, если я даже читаю ему некие куски и отрывки (Фридрих не скрывал своего удовольствия…) — то почему бы, собственно —?

— Да, да, почитайте, — сказала Лиза. — Хотя бы начало…

— Вот, следовательно, вот я стою здесь, стою перед вами: — и с этим внутренним разведением рук, с этим: ах, все равно — и вниз головою, — и уже сам не понимая, быть может, зачем я вообще согласился читать, — (прекрасно понимая зачем…) — удивляясь себе самому, сбиваясь и путаясь, — и потом уже почти не путаясь, почти не сбиваясь — в конце концов, почему бы и нет? — и что если вдруг… — отгоняя от себя эти праздные, невозможные помыслы, — но думая, успевая подумать, я помню, о совсем иных, бесконечно-далеких и вот (думал я…) — вот: как будто разоблаченных мною помыслах, планах, — о Максе, об августе, — я прочитал, следовательно, первые сцены: в том виде, конечно, в каком они были тогда написаны — записаны мною.

— Я смотрю в зал, я говорю… Я еще сам не знаю, что я скажу… Я хочу сказать, что я не хочу говорить…

— Я хочу выйти отсюда, выйти отсюда…

— И дальше?

— И дальше на сцене появляется режиссер.

— Вот как? Весьма любопытно…

— Вы хотите выйти отсюда? Так выходите. Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью…

— Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь…

— Нет, вы не знаете… и я не знаю… и никто не знает, наверное… что там, за этой дверью. Пустые улицы, темные переулки… Нет, вы не знаете, вы не можете этого знать… Там, может быть, что-то совсем иное… Там может быть все, что угодно… все, что угодно… Ведь мы всегда здесь, внутри, где бы мы ни были…

— И здесь все становится спектаклем, где бы мы ни были и что бы мы ни делали — здесь…

— И — дальше?

— И дальше, — сказал я, — развитие действия, смещение перспективы. И сцена наполняется понемногу людьми. Некая актриса появляется, к примеру, на сцене. Сейчас мой выход, говорит она, например.

Режиссер (оборачиваясь…): Что такое?

— Сейчас мой выход.

— Какой — какой выход? Вы что, не видите —? (показывает на актера…).

— Вижу, конечно. Весь театр собрался за кулисами.

— Так зачем же вы пожаловали?

— Сейчас мой выход. После вашей реплики: давайте… я выхожу на сцену. Мы ведь так договаривались… на репетиции.

— В самом деле?

— Конечно.

— А затем и другой актер выходит на сцену.

Режиссер: Что такое?

— Мой выход, с вашего позволения.

— Ваш?

— Разумеется. И хотя я решительно не знаю, что мне здесь делать… но… в конце концов, вы же сами хотели, чтобы сцена наполнялась понемногу людьми…

— Хотел? Я? Ладно, принесите еще пару стульев, раз уж вы здесь.

— Второй актер уходит; возвращается вместе с третьим… или вместе со второй актрисой, — сказал я. — А между тем, тот, первый актер, герой моей пьесы, стоит в стороне, неподвижно, ни в чем не участвуя…

— Что же вы замолчали?

— Читать — дальше?

— Конечно, конечно, читайте. Все это очень интересно… совсем неожиданно. Я, правда, пока не понимаю, к чему вы, собственно, клоните…

— Я этого еще и сам, пожалуй, не понимаю.

Сергей Сергеевич рассмеялся; Фридрих закурил сигарету.

— Вообще… исходное положение понятно, — (пошевелив пальцами…). — Но дальше, дальше… начинается — что же?

— А дальше, — сказал я, — начинается самое, может быть, странное… Здесь, впрочем… еще несколько, еще не написанных, замедляющих действие, хотя и совсем кратких, видимо, сцен… появляются еще, быть может, актеры… и вот: давайте, говорит режиссер… вновь говорит режиссер… давайте… позовем автора.