Макс

А впрочем… а впрочем, и этому мгновению не дано было, конечно, продлиться.

Он вполне поражен был открывшимся; он сам не знал, разумеется, что ему со всем этим делать.

— Да, вот… что же… что же делать теперь?..

И как только он спросил себя так, что-то, в нем самом, сорвалось, повернулось; и как будто падая, соскальзывая — откуда-то — вновь почувствовал он приближение, сгущение: того — недействительного, значит, отчаяния, в котором прожил он всю эту зиму; беды, путаницы, беспокойства… и опять, может быть, спохватившись, дотянувшись до перекладины, поднялся над ним и вырвался из него; посмотрел, увидел, в последний раз, другие ворота, деревья, кроны их, следы на снегу… и пошел, наконец, не оглядываясь — в ту же сторону (о чем он и вовсе, должно быть, не думал…), откуда сначала возникли (с бесшумной замедленностью…) и где снова (во сне и дремоте…) исчезли: три, со школьными ранцами, мальчика. Нет, нет, он не думал о них; он все еще пытался, может быть, думать о том, что открылось ему, и о том, что делать теперь… и не мог; и что делать, не знал; и все опять, конечно, кружилось и вновь, разумеется, путалось: в беде, отчаянии: недействительном.

(Я же, еще и еще раз, я помню наизусть этот лес, со всеми его тропинками, и этот поселок, со всеми улицами его…)

Он и вышел, почти сразу, на улицу: на ту — самую длинную улицу в этом поселке, тянувшуюся вдоль леса (дома стояли, до сих пор, надо думать, стоят на ней только с одной стороны…), которая — где-то там, — в ему, Максу, уже невидимом отдалении — пересекалась (пересекается…) с нашей — что значит: с нашей? — подумал он — с нашей, все-таки, улицей. И что же, направо, к станции?.. нет. Он повернул налево; он пошел, значит, так же, как мы шли с ним когда-то, в последний день в августе, уже давным-давно описанный мною. И в лесу… да, в лесу тогда был туман, всплески, шорохи, падение капель; и мы шли все дальше, дальше, под мелким дождем; и… где же, где же, где теперь все это?..; и… чем дальше он шел, тем сильнее делалось его беспокойство; и то ощущение — бездомности, которое испытывал он накануне, блуждая по городу, вновь, может быть, его охватило; и оказалось, на сей раз, только горестным, отнюдь не отрадным; и с какой-то как будто другой, не той стороны виделась ему эта улица, столь когда-то знакомая, и заборы, и крыши, и редкий дым над крышами, и машина, уткнувшаяся капотом в сугроб… и как если бы все направления сместились, все линии спутались, — или так, может быть, как если бы он, Макс, уходил все дальше и дальше от той, уже, конечно, невидимой, давным-давно, конечно, утраченной, но по-прежнему светящейся точки, вокруг которой и располагались когда-то все улицы, все тропинки, которая, только которая, и была для него, разумеется, по-прежнему была для него, пускай несуществующим, но все-таки: домом. Он же и в самом деле уходил от нее все дальше; свернул, вновь, направо; налево; поселок кончился; улица превратилась в дорогу; дальше идти было некуда. И он увидел, разумеется, пруд, внизу, за деревьями, лед и кажется — прорубь; и еще немного постоял на этой — границе; и пошел, наконец, обратно — куда же?

— Ну вот… и пройти еще раз по той, нашей улице… и сесть в поезд, и возвратиться в Москву… в неописуемое… в отчаяние…

Ботинки его промокли; озноб бил его; он был, наконец, голоден. Он почти ничего не ел со вчерашнего вечера.

Но (думаю я теперь…) — но как если бы одна граница заставила его вспомнить другую, — и как если бы (раз уж он приехал сюда…) он должен был обойти его весь, целиком, этот замкнутый в себе мир (лес, поселок и станция…) — или просто-напросто повинуясь, быть может, отдавшись, быть может, тому беспокойству, которое и водило его по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, ощущению бездомности, не в силах остановиться: как бы то ни было, вновь дойдя до того места, где он вышел, только что (ему казалось уже давным-давно…) из лесу, он снова свернул в него (в лес…) и очень быстро (уже начинало темнеть…) пошел по одной из — столь когда-то знакомых, петлявших, и разбегавшихся, в разные стороны друг от друга убегавших тропинок. Где-то слева, мелькнув за деревьями, осталась поляна (ворота, следы и скамейки…); был тот час, то мгновение суток, когда все замирает: как будто в ожидании чего-то, — и все очертания, все контуры делаются вдруг странно четкими, синеют, чернеют, — и смутные тени появляются на снегу, — и сам снег отсвечивает каким-то, тревожным, тающим, исчезающим светом…

Зимою, как сказано, — зимою сумерки подступают издалека и наступают внезапно; самый воздух делается понемногу прозрачнее, тоньше — и как будто ускользая от себя самого, вдруг, всякий раз неожиданно, оборачивается уже давным-давно таившейся за ним темнотою…

Вот в такой-то (думаю я теперь…) — вот в такой-то час, в такое мгновение, — и в этом же самом лесу, — он, Макс, впоследствии, остановился, закурил сигарету, и (с чего я и начал…) сказал мне, что — во всяком случае он, Макс, поворачивает — да, поворачивает обратно. Он ничего не знал об этом, конечно же; и свернув на ту тропинку, по которой мы шли с ним впоследствии, — и значит, на ту же, по которой мы шли с ним два года назад, — прошел мимо этого места, как и два года назад, не остановившись, даже не закурив; и значит, лишь я один, теперь и по-прежнему, вижу этот маленький, незаметный (легкий изгиб тропинки…), направленный в будущее, возвращающий в прошлое, важнейший для меня указатель…

А между тем (думаю я…) до всего этого, до этого — я поворачиваю обратно, оставался лишь один какой-нибудь год; и та зима, с которой я начал (до которой мне еще нужно добраться…), была, значит, следующей (в это трудно поверить, но это так…) — была следующей, значит, зимою.

Он ничего не знал о ней; он не думал о будущем; он шел, все дальше и дальше, все быстрей и быстрее, проваливаясь, наверное, в снег и уже почти не сопротивляясь, наверное, тому, почти невыносимому беспокойству, которое мне так трудно представить себе теперь, которое (думаю я…) и водило его, быть может, по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, от одной границы к другой. И он уже видел ее, эту другую границу, это (за отпрянувшими, как некогда, соснами…) поле; сливаясь с сумерками, с синевою, словно мерцавшей над ним, казалось оно огромным, бескрайним, необозримым; ветер кружил по нему, подбрасывая, закручивая мгновенные всполохи снега. И после углубленной неподвижности леса здесь было холодно, пусто; и — и что, собственно? Пойти назад, и сесть в поезд, и — и он уже шел, через поле, по узкой, то и дело заметаемой снегом тропинке; и уже, от снега и сумерек, отделялись дома, крыши, заборы; и он уже видел ее, ту, прекраснейшую из сосен, с ее, очень длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой; и (думаю я теперь…) — и как же он был удивлен, и даже испуган, наверное, — или, может быть, даже не успел удивиться, — и даже не сразу понял, быть может, что он, собственно, видит: увидев, следовательно, в окнах крайнего дома: печальный и тихий, тихими, тусклыми пятнами на снегу и в сумерках медливший свет…

Он устал и был голоден; ботинки его промокли; озноб бил его; минут пять, может быть, стоял он возле ворот (они не были заперты, он приоткрыл их…), не зная, что ему делать, и не пойти ли назад, не сесть ли, действительно, в поезд… и потом пошел все-таки к дому, к сосне, очень медленно, по твердой, отчетливо проступавшей под снегом дорожке; и были, как некогда, мелкие веточки на снегу, сосновые иглы; и пахло хвоей, смолою; и дом казался огромным, почерневшим от времени; и та, прекраснейшая из сосен, с ее нежным красноватым стволом и длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой, то появлялась, то снова, за другими соснами, исчезала; и синел, и таял, в сумерках, снег; и свет мелькал за деревьями; и потом вдруг погас; и кто-то, смутной тенью, оказался вдруг на террасе; и смотрел на него, Макса, по-видимому не узнавая его, удивляясь.

— Это я, — сказал Макс.

— Кто — я?

— Макс.

— Ах, конечно, конечно, — заговорил — Сергей Сергеевич (спускаясь к нему по ступенькам…). — Вот приятная неожиданность…