Макс

— Да… что же? — говорил, может быть, Фридрих. — Чего мы хотим, к чему мы стремимся?.. Сидеть вот так, на песке… да?.. вот так и сидеть.

Да, вот так и сидеть. И чего же я, в самом деле, хотел, к чему я стремился?.. Ничего больше нет, думал Макс, вот это море, вот эта луна.

И поднимая голову, вновь и вновь видел он это море, эту луну, успокаиваясь… и как будто уже навсегда успокаиваясь, все забывая… Фридрих же, опять и вслух рассмеявшись, вдруг клал руку ему на плечо; опираясь, вставал; шел к воде; внезапным трепетом, в свою очередь, отзывалось в нем это краткое, легкое, быстрое, раза два или три повторившееся, может быть, прикосновенье.

30

Они прожили так дней десять, две недели, быть может; Фридрих, поначалу с нескрываемым удовольствием предававшийся этой жизни, вдруг явно начал скучать, и ссылаясь на какие-то, с театром связанные дела, предстоявшие театру гастроли, заявил, что пора возвращаться в Москву; Макс, предполагавший возвратиться с ним вместе, решил вдруг, что он, пожалуй, останется и поживет здесь еще немного — один.

И говоря Фридриху, что он, пожалуй, останется, провожая его на станцию и стоя рядом с ним на перроне, он, Макс, то ли вообще не думал о том, как он будет жить здесь — один, то ли представлял себе эту жизнь совершенно такой же, какой она была до сих пор, вместе с Фридрихом; но как только Фридрих, со своей всегдашней легкостью вскочив в подошедшую электричку, в последний раз кивнул ему из окна, и электричка, набирая скорость, отъехала, и он, Макс, остался вдруг совсем один — на вдруг совершенно опустевшем перроне, что-то, удивительным образом, изменилось, и в нем, и вокруг; и все это: этот перрон, эта станция, навес и скамейки, — и желтоватый отсвет песка между шпалами, — и блеск солнца на подернутой рябью реке, — и газетный киоск перед станцией, — и чайка, с протяжным криком взлетевшая с крыши киоска: — все это увиделось ему как-то совсем иначе, с какой-то как будто — другой стороны, внезапно, горько и радостно.

Он вышел на море; он возвратился домой. Он не знал, чем заняться; он вновь вышел из дому.

Был ветер с моря; были большие, белые, то освещенные солнцем, то, наоборот, скрывавшие его облака; огромная тень их ложилась вдруг на деревья, крыши, клумбы, скамейки; и вдруг как будто соскальзывала с них, исчезала; и вновь, и вновь появлялось откуда-то солнце.

И все уже было иначе; все совпадения кончились; и хотя он, Макс, сидя, к примеру, в том круглом, дощатом кафе, где он так часто бывал вместе с Фридрихом, за тем же столиком и на том же месте, быть может, точно так же, и с той же замедленностью сознающих себя движений, брал в руки чашку, с остатками кофе, и ставил ее на блюдце, и смотрел, конечно, в окно, на вдруг потемневшую, опять просветлевшую улицу, и прислушивался к шуму прибоя, голосам, вплывавшим в открытую дверь… все это уже как будто говорило ему о чем-то совсем ином, обращало к иному. Впервые — за сколько же лет? — он остался один; он подумал вдруг, что не выдержит одиночества.

— А впрочем.

Он заплатил за кофе; он снова вышел на улицу. Он зашел, уже вечером, в бар; странным, почти невозможным показалось ему сидеть за столиком одному; за стойкой свободных мест не было; он пошел домой, наконец.

И на другой день все было так же — иначе; и лежать на песке было холодно; слишком сильным был ветер; и сидя на какой-нибудь скамейке, над берегом, читая, может быть, что-нибудь — мир названий разбился — отрываясь от чтения, вновь и вновь смотрел он, наверное, на море, с белыми гребнями волн, и вновь, и вновь думал, да, начинал думать, обо всех своих — нерешенностях. И все, конечно же, возвратилось — возвращалось к нему понемногу; и как будто собирая что-то, в себе, вспоминал он, может быть, прошлую, позапрошлую, может быть, зиму, конец ее и начало, осень, ветер, блужданья по городу… и пошел домой, и вновь вышел на море; и в конце концов, почти незаметно, та веселая, легкая и беззаботная жизнь, которой они жили здесь, вдвоем, вместе с Фридрихом, — жизнь эта, в конце концов, от него отступила: как если бы ее никогда и не было вовсе: или так, может быть, как если бы Фридрих, уехав, увез с собою саму возможность ее.

— А впрочем, хватит, хватит, может быть, убегать.

А впрочем, убегать было некуда. Он остался, еще раз, один; он был вынужден, хотел он того или нет, вновь столкнуться с самим же собою.

Он хотел этого: или так казалось ему.

— Да, хватит, хватит, действительно, убегать.

— И тогда — что же? Вот именно. Да, начать все сначала, продумать свои предпосылки.

Был ветер с моря, как сказано; были большие, белые, освещенные солнцем, скрывавшие его облака; огромная тень их ложилась вдруг на деревья, клумбы, крыши домов; и тогда все это вдруг темнело, стихало… и дождь налетал вдруг порывами; и потом опять появлялось откуда-то солнце; и капли дождя на деревьях, на ветках и клумбах, загорались, вспыхивали и гасли; и совершенно ясно, в пронзительном, из-за облака хлынувшем свете, проступали все очертанья, всех деревьев, всех веток.

А между тем и как только он остался один, все то, так думаю я теперь, от чего он до сих пор убегал, тут же — и как будто заполняя собою некое, вновь, как только он остался один, в нем самом, Максе, освободившееся пространство — тут же, вновь, к нему подступило; оставшись один, вовсе не был он, разумеется, — то был, то не был он, в самом деле, — один; и шагая, к примеру, вдоль моря, уже, допустим, вечернего, гаснущего, то — терял, разумеется, то вновь находил свою мысль; она же, ускользая от него самого, вновь и вновь превращалась, конечно же, в мысль — для кого-то другого, ему уже неподвластную.

И он вновь, как некогда, принуждал себя, конечно, к усилию; и продлить его… нет, продлить его не мог, в общем, по-прежнему.

И значит… и значит, все было… как же?.. иначе?.. нет, так же, так же, конечно… как тогда, когда-то, давно… и как если бы, возвратившись к себе самому, он застал себя на том же месте, в той точке, где он себя — оставил.

Все было так же; ничего, конечно, не изменилось.

А ничего и не могло измениться. Должно измениться?.. Да, должно измениться.

И вот теперь уже думал он, продумывая свои предпосылки, об Алексее, конечно, Ивановиче, и вспоминал тот разговор, разумеется, который вели они, в моем, так скажем, присутствии, ночью и на бульваре, полгода назад.

— И что если он был прав, в самом деле… и я лишь воображаю себе какое-то… легкое будущее… оно же никогда не наступит.

— Есть ведь только то, что есть… вот сейчас… вот это море, уже вечернее… вот это облако, гаснущее… и вот эта, вот эта, между морем, облаком летящая чайка.

— И ничто, никто… как сказал он в ту ночь?.. ничто, никто не избавит вас от усилия… вот сейчас, вот здесь, в настоящем.

— Вы хотите всего сразу. Ну что же.

И уходя все дальше и дальше от людных мест, курортных поселков, опять и вдруг успокаиваясь, садился он, как пару дней назад, вместе с Фридрихом, на песок, и смотрел, и вновь смотрел, разумеется, на море, еще озаренное последними, розовыми, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, с внезапной надеждой.

— Да, действительно, успокоиться, так думал он, может быть, успокоиться, и смириться, и принять, и взять на себя этот… труд жизни, эту последовательность усилий, ежедневно возобновляемых.

— И то, что не получается сегодня, получится, может быть, завтра. И вот так, может быть, постепенно… так, может быть, понемногу… приближаясь к искомому.

Так думал он, следовательно… и поднимая голову, пересыпая руками песок, вновь и вновь видел луну, в те дни как раз достигшую, может быть, своей законченной полноты и совершенной округлости, и тихий свет ее, бежавший к нему по воде, и возле дальнего мыса, в другой части неба, переходы, провалы последних, еще розовых, еще красных, вдруг сизых, зеленоватых, вечерних, застывших, замирающих облаков… и ему так хотелось, конечно… ответить, и так упорно и так настойчиво звучал этот тайный, безмолвный, безмерный, ко всей его жизни обращенный призыв, что он, Макс, закурив, может быть, сигарету, не выдерживая волнения… но радостного, но исполненного надежды, вставал; шел обратно; и вновь думал, наверное, что — вот, это только сейчас, вот сейчас… и чего бы он ни хотел, к чему бы он ни стремился, ничто, никто, в самом деле, не избавит его от усилия… от этой, так думал он, может быть, перед ним, перед ним, Максом, не перед кем-нибудь, перед ним стоящей задачи.