Макс

Они поехали, значит, сюда, к Балтийскому морю; — и впервые — за сколько же лет? — покинув тот город (огромный, невероятный, таинственный…), в котором, все эти годы, он был как бы заперт, замкнут и заключен, Макс, в поезде, на верхней полке, прислушиваясь, сквозь мгновенную, то надвигавшуюся, то вдруг снова отступавшую от него дремоту: к протяжным гудкам, далеким отзвукам, стуку колес, и к дребезжанью, дрожанью, колебанью чего-то — в купе, и к голосам — в коридоре, вдруг, и сам удивляясь этому чувству, почувствовал себя так — почти так, быть может, — как если бы он вдруг вырвался, убежал — и причем не только, и даже не столько, может быть, из Москвы, — но как если бы он, Макс, вдруг и совсем неожиданно, вырвался из всего того — из чего же? — из чего, как бы то ни было, он пытался, стремился и не мог — нет (думал он…), никак не мог вырваться все эти — под стук колес — сколько же, сколько же? — лет, — как если бы он убежал, наконец, от того — от чего же? — от чего, как бы то ни было, все эти, все эти годы он не мог убежать, убегая… и когда он посмотрел, перегнувшись, прижавшись к стеклу, в окно, там, за окном, — там было это огромное, забытое им — в том городе, из которого он убежал, уже невообразимое более — да, тоже, хотя и в совсем ином смысле, невероятное — со всеми его деревьями, домами, дорогами, — разъездами, станциями, — мостами и реками — таинственное, без конца расширяющееся, блаженной тревоги исполненное пространство: — и далекие, где-то, огни, и шлагбаум (будка, фары, флажок…), и какой-то, никому не ведомый полустанок, с одним-единственным, бессильно мерцающим фонарем, — все это, пролетая, теряясь, вбирало, впускало его в себя, распахивалось и тут же снова запахивалось за ним; — и он, Макс, в поезде, на верхней полке, то прижимаясь к стеклу, то вновь ложась навзничь, но по-прежнему прислушиваясь к чему-то: к далеким отзвукам, протяжным гудкам, — и уже не думая ни о каком сне, — и все-таки, под стук колес, засыпая, — и немедленно, под тот же стук, просыпаясь, — он ехал сквозь это огромное, как будто в нем самом, Максе, вновь распахнувшееся пространство, — мимо этих огней, полустанков, — и с чудесным, внезапным, его самого удивлявшим чувством освобождения — избавления, побега, свободы.

— Мы будем путешествовать, — сказал ему Фридрих.

— Отлично.

И решившись, действительно — путешествовать, они, Макс и Фридрих, за какие-нибудь две-три недели объехали несколько, совсем разных, ему, Максу, отчасти уже знакомых, отчасти же нет, с пленительной быстротою, почти сливаясь друг с другом, промелькнувших перед ним городов: из Риги поехали в Таллинн, из Таллинна в Тарту, из Тарту (есть, в самом деле, что-то пленительное в этих мелькающих, летящих названиях; им вряд ли суждено повториться; но я все-таки отмечаю их на карте, теперь…) — из Тарту, на попутных машинах и каким-то, как показалось Максу, очень сложным, окольным, по утверждению Фридриха как раз прямым путем, в Вильнюс, из Вильнюса в Клайпеду, из Клайпеды, наконец, опять, на автобусе, в Ригу; и почти в каждом городе у Фридриха были знакомые (знакомые знакомых…), пускавшие их ночевать; и все, вообще, получалось; поезда шли, автобусы ехали; в Тарту остановились они в гостинице; в Клайпеде сняли комнату; все было, в общем, удачно, удачно и весело… и в этом мелькании городов, вокзалов, вагонов, — улиц и площадей, — в этой смене впечатлений, пейзажей, — во всем этом (думаю я — или так думал, может быть, Макс, выходя из очередного автобуса…) — во всем этом как будто совпадало, сходилось их всегдашнее стремление: куда-то, к чему-то… — стремление, в котором они, Макс и Фридрих, по-прежнему, но с невиданным прежде размахом, разлетом, перелетали и перескакивали через все то, с чем он, Макс, да, по-прежнему боялся столкнуться, — и (с другой стороны…) уже почти не покидавшее его, Макса, ощущение побега, свободы: и как если бы (так думал он, может быть…) — как если бы, убежав, ускользнув, не в силах остановиться и по-прежнему удивляясь, — как если бы он испытывал, проверял — примерял к себе — эту вдруг открывшуюся ему, Максу, свободу движений, податливость мира… и были, значит, какие-то, булыжником мощенные улицы, черепичные крыши, старые башни; была некая девушка в Таллинне, с которой, оставив Фридриха у его, Фридриховых, знакомых, он бродил целый вечер по городу — и потом очень долго прощался на неожиданно налетевшем ветру; было холодное, раннее, с синевато-дымчатой поволокою утро, когда они приехали в Тарту, и внезапное, веселое чувство потерянности в незнакомом, ни Максу, ни Фридриху, городе, и долгие переговоры в гостинице, и солнце, встающее над холмами; и по пути в Вильнюс — разные, сменявшие друг друга машины, дороги, бегущие вдаль… и то ощущение жизни (а значит, и радости…), которое, с появлением в ней Фридриха, давала ему, как сказано, его, случайная, по-прежнему, жизнь, здесь — в этом промельке городов, городков, — полей, пейзажей и перелесков, — достигало вдруг какой-то пронзительной, почти болезненной остроты: убегая, он словно ловил ее, догонял ее — жизнь — как машину на каком-нибудь пустынном шоссе: — и уже пролетев, она сбавляла ход, тормозила, — и они бежали к ней по обочине, — и совершенно ясно — вот, вот — на бегу, видел он и белый песок, и мелкие камни, и неподвижные сосны, и Фридриха, бегущего рядом с ним, и далекие, совсем далекие облака… и Фридрих, улыбаясь, вращая руками, договаривался обычно с водителем; и в Вильнюсе, до которого они добрались, наконец, была особенно бурная ночь: у Фридриховых, снова, знакомых; и еще одна, столь же бурная; и в Клайпеде — порт, и гавань, и корабли; и затем — ночная, опять-таки — упоительно-утомительная: как выразился Фридрих — поездка: из Клайпеды в Ригу; гроза, когда они садились в автобус; и сразу же — солнце, вечернее; и разрывы вдруг вспыхнувших облаков; и розовые, и сизые отсветы на мокром асфальте… и автобус шел как-то странно, по почти проселочным, временами, дорогам, кружась и петляя, и останавливаясь в каких-то, совсем маленьких, наверное, городках и поселках; и медленно, медленно проплывал за окнами вечер, закат, то вдруг подергиваясь грозою, дождем, то опять разгораясь; и в полях была уже ночь; и деревья стояли уже притихшие, замершие; и так близко подступило вдруг это огромное, невероятное, затаившееся, ночное пространство; и в каком-то очередном поселке или, может быть, городе, где, минут на десять, остановился автобус, Макс, не выдержав, вышел на улицу, закурил сигарету; и вот (думал он…) — вот: какая-то станция, какой-то город, названия которого я не знаю, никогда не узнаю; и последние, и самые последние отсветы — уже непонятно чего, уже исчезающие; и отблески, уже, фонарей; и мелкие лужи; и поезд, проехавший где-то рядом; и небо, небо, еще прозрачное; и вот я стою здесь, один; и так пахнет дождем, так травою; и это все тот же, все тот же, вот, я снова слышу его, призыв.

И после всех переездов, вокзалов, поездов и автобусов, они, Макс и Фридрих, поселились, наконец, почти здесь, совсем близко отсюда (но он, Макс, еще не знал, разумеется, ни этого почти, ни этого здесь, ни этого близко…): в одном из тех, когда-то, втайне, уже упомянутых мною поселков, до которых (учитывая неизбежные ожидания…) я доезжаю теперь — часа, скажем, за два. В самом деле, автобус до ближайшей железнодорожной станции идет минут сорок пять, пятьдесят, иногда час — и дальше, на так называемой электричке, всего за тридцать, предположим, минут, можно доехать до той самой станции, на которой (приехав — с другой стороны, и двигаясь, значит — в мою сторону…) они, Макс и Фридрих, и сошли, должно быть, когда-то.

Все в целом являет собою ряд переходящих друг в друга поселков, как будто зажатых между морем и железной дорогой (между морем и, за железной дорогой, рекою…): не город, но все же и не деревня. Сейчас здесь пусто, тихо (начало весны, сходит снег…) — и эта станция (с ее перроном, скамейками и навесом…), и эти (двухэтажные, по большей части…) дома, и эти кафе на центральной улице (по большей части пустующие…), и эти киоски, ларьки (почти сплошь заколоченные…) — все это выглядит, разумеется, совсем иначе, чем выглядело тогда, тем далеким, почти жарким, когда они приехали, летом. Тогда здесь был курорт.