Макс

Вот так же и он, Макс: каждый, почти каждый день встречался он с кем-нибудь; вместе с кем-то ехал к кому-то; из гостей в гости; как можно позже возвращался домой; как можно реже оставался один.

Я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно…) — я знал, как сказано — нет, конечно, не всех — все с новыми и новыми людьми сводила его эта жизнь — но все же некоторых из его тогдашних знакомых, из его, если угодно, тогдашней (говоря запретным для меня языком…) — тогдашней его компании — я тоже, как сказано, знал. Там был, я помню, некий Миша, и некий Петя, и некая — неизбежная в таких случаях — Лена: нет, конечно, я не возьму их на эти страницы: им здесь нечего делать. И были, значит, бесконечные поездки по городу: от одних знакомых к другим; было некое место, где все всегда собирались, некая — (я не бывал там; я видел, впрочем, однажды — вполне, впрочем, посредственные, как мне показалось, картины ее владельца; видел, мельком, и его самого…) — на чердаке одного большого и сравнительно старого дома расположенная мастерская, куда можно было прийти без звонка и где, в табачном дыму, сменялись, почти непрерывно, все те же, появлялись, почти непрерывно, все новые и новые лица; были более или менее крепкие, скажем, напитки; иные, более или менее опасные опыты; бессонные ночи; безнадежные сумерки; рассвет, встающий за окнами; усталость, тревожная дрожь.

И некие, разумеется, девушки возникали вдруг в его жизни; разочаровывали; вновь исчезали.

И в этом движении, кружении город, в котором он жил по-прежнему, и улицы, по которым он бродил, когда-то, один, и переулки, проходы, бульвары, где он, Макс, совершал когда-то свои, если угодно, открытия, — все это превращалось — почти превратилось, наконец: в адреса и маршруты, маршруты и адреса: в расстояния, отделявшие одно место, куда он мог бы пойти, от других, куда он тоже спешил попасть: в простой фон, следовательно, на котором, уже почти не замечая его, разыгрывалась теперь его жизнь, в тоске и спешке убегавшая от себя же самой: — и как если бы (так думаю я теперь: теперь и здесь, в этой маленькой, заваленной снегом, за дюной притаившейся деревушке…) — как если бы, убегая, двигался он в каком-то, странно легком и странно податливом, лишенном складок, изгибов, щелей и трещин пространстве, — пространстве (думаю я…) отчасти похожем, пожалуй, на то, в котором, обращенная к кому-то другому, движется, ускользая от нас самих, наша — уже, конечно, не мысль: уже не мысль, создающая, тем не менее, некий, если угодно, фон, на котором она и разыгрывается: некую улицу, по которой мы как бы идем, некую комнату, в которой мы как бы находимся. Внутреннее сделалось внешним, короче; внешнее же, как ни странно, проще, доступнее и даже, в известном смысле, ближе к нам, чем все то, что мы зовем внутренним; заменяя его собою, присутствие — рядом, напротив — на улице, в комнате — другого человека, других людей, пускай ненадолго, пускай лишь по видимости, избавляет нас, как уже говорилось, от того иного, призрачного присутствия, от которого, оставаясь одни, избавиться мы не в силах.

И только, может быть, изредка, вдруг, видел он — действительно видел он — эти улицы, комнаты; вдруг, выпадая из жизни, под утро, с тревожной и горестной ясностью, видел — снег за окном, рассвет, встающий за окнами, стаканы, пепельницу на столе, свою собственную руку на скатерти, Лену, уснувшую на диване, Петю, задремавшего в кресле; вдруг, в мгновенном промельке, из окна такси, по дороге куда-то, видел — повороты улиц, деревья, углы и стены домов, безмолвные сугробы, снежинки, отсветы фонарей на снегу… они же, возникнув вдруг перед ним, в мгновенном промельке, в непрерывном кружении, вновь, и причем без всяких усилий с его стороны, возвращали его, разумеется, в тот совсем иной мир, в то совсем иное, живое, блаженной тревоги исполненное пространство, где каждое дерево о чем-то свидетельствует и все сугробы призывают к чему-то. И значит, все-таки были… да, были, конечно же, эти краткие… нет, не длившиеся, конечно, по-прежнему, — но все-таки были — и чем дальше шло время, тем чаще (как если бы, думаю я теперь, что-то, очень медленно, исподволь, в нем самом пробуждалось, готовилось, может быть, пробудиться…) — были все-таки, еще и еще раз, эти краткие, отрицавшие его жизнь, но вместе с тем, пусть ненадолго, всякий раз как будто примирявшие его с жизнью мгновения: отстраненности, радостной и печальной. И были, конечно, какие-то, тихие, долгие вечера, когда он, Макс, оставшись дома, в своей (при условии, разумеется, тщательно задернутых штор…) ни с чем не соотнесенной, плывущей над городом комнате, читал, предположим, что-нибудь: тот самый роман, например, — в белой с черными полосами обложке — который мне (живущему теперь здесь…) посоветовал прочесть Алексей Иванович, я же дал его, действительно, Максу, — и который впоследствии, много позже обнаружили мы, как сказано (как — рассказано…) в некоей, вдруг запахнувшейся за нами аллее, на некоей, как уже говорилось, скамейке: этот вполне удивительный, еще и еще раз, с его медленным, неуклонным (так думаю я теперь — и так думал он, может быть, отрываясь от чтения, вновь принимаясь читать…) — неуклонным, медленным, — включающим в себя, разумеется, и некие отступленья, паденья, — заблужденья, блужданья, — в известном смысле даже как бы предполагающим их, — а значит, и примиряющим… да, конечно, примиряющим с ними, — движением, приближением к чему-то: одновременно искомому и уже втайне присутствующему, заранее заданному… — этот роман, следовательно, столь многое определивший в моих собственных планах и помыслах (ему, Максу, заметим в скобках, в ту пору еще неизвестных…). Он, Макс, как бы то ни было (он сам, впоследствии, говорил мне об этом…) читал его, как и я, со все возраставшим ощущением близости, приятия и признанья; несколько (так он впоследствии выразился…) вполне счастливых дней он в нем — прожил.

Он же и вообще очень много читал в эту зиму — посреди всей своей, случайной и рассеянной жизни; чтение, подобно самой этой жизни, отвлекало его, разумеется, от всего того, с чем он боялся столкнуться; и вместе с тем как будто поднимало его над нею; от нее самой отвлекало его.

Но бывали — бывали, конечно, и совсем другие минуты, часы — совсем другие, например, вечера: часы и минуты столь острого отвращения к своей жизни, к себе самому, мучительной и временами столь острой тоски, что он, Макс, уже не чувствовал в себе ни сил от нее — убежать, ни готовности убегать от нее по-прежнему.

— Нет, хватит, хватит… так не может более продолжаться.

Он оставался дома, один; брал книгу — и тут же ее откладывал; закуривал одну, и другую, и сразу же третью, например, сигарету; вставал; подходил к окну; снова садился; снова вставал; выходил, быть может, на улицу; переезжал на троллейбусе через мост; сворачивал в один переулок, в другой, в третий; выходил, не глядя вокруг, на бульвар; из какой-нибудь телефонной кабины, телефонного автомата звонил, быть может, кому-нибудь; набрав номер, вешал, может быть, трубку; вновь садился в троллейбус; и вновь, и вновь возвращался домой.

И все как будто разваливалось, выпадало из рук, рассыпалось на части — и только, может быть, ночью, когда он ложился спать, гасил свет, вновь, пусть ненадолго, успокаивалось, собиралось; некие мысли, с горестной ясностью, оживали в нем — и словно кружили по комнате, в темноте, в тишине, то приближаясь, то вновь отдаляясь, то опять приближаясь ко все отчетливее проступавшим границам — отчаяния.

— Да, хватит, хватит… и тогда что же?.. вот именно.

— Начать все сначала… продумать свои предпосылки. И значит?.. и значит, вновь пойти на столкновенье с собою… на обостренье… конечно.

Он и шел, в такие минуты, на столкновенье с собою.

— И нужна, значит — решимость… готовность — к еще не изведанному.

Он чувствовал — он вдруг снова не чувствовал в себе этой решимости.

— Ах, конечно, конечно… так думал он, может быть… конечно мы держимся за нашу… легкую жизнь… сколь бы мало она нас ни радовала. Кто знает, в самом деле, что там… за этой завесой… что будет, если мы разорвем ее. Там, может быть, не только деревья, снег, блаженная отрешенность. Там, может быть, беда и отчаяние, боль и страдание. Там, может быть, и то, и другое… там, может быть, решается — что. Там все, быть может, решается.