Страница 25 из 38
Оставалось два часа до комендантского часа. Успеют ли? Я тихонько вышла из дома, присела на скамейку у дверей.
Мне не сиделось, я выбежала на улицу, но там ждать было опасно, могут застрелить. Уже темнело. Комендантский час приближался, а Вити все не было.
Он возвращался домой не по улице, а дворами. Я увидела его, только когда он уже подошел ко мне.
— Ты чего здесь торчишь? Случилось что-нибудь? — В голосе брата тревога.
— Да нет. Тебя жду.
— Делать больше нечего?
— Ну как, уладили? — Мне не терпелось поскорее узнать, будет ли оружие у Элика и скоро ли он встретится с отцом.
— А ты откуда знаешь, куда мы ходили? — И тут же добавляет: — Я ходил за обувью для тебя. — Витя подает мне настоящие босоножки на деревянной подошве с кожаными переплетами. И даже маленькие каблучки есть.
— Ой! Где ты взял такую прелесть?
Витя улыбается, довольный.
Дома я хвалюсь босоножками. А Витя достает из кармана пузырек:
— Это спирт. Для Нели.
Утром я бегу в больницу. В белую чистую тряпицу я завернула пузырек и положила в карман.
Город расчищают. Улицы стали шире, есть даже тротуары.
Я увидела фашиста-офицера, сошла с тротуара, дала ему дорогу. Вполне хватило бы места и двоим пройти. Но таков приказ Кубэ. Он боится, что прохожий подойдет поближе и стрельнет в упор из пистолета, а потом — в развалины. И поминай как звали. А то и фашиста туда затащит, если вокруг никого нет.
Случалось и такое. И не раз. Вот поэтому Кубэ выдумал этот приказ. Как будто для офицеров так безопасней. Из развалин тоже ведь можно стрелять.
Я подошла к госпиталю. Теперь мне не нужно было расспрашивать, где лежит Неля. Я поднялась на второй этаж, вошла в палату и сразу увидела полог над кроватью, где лежала Неля. Невысокий полог из прутьев. Поверх простыни на полог было наброшено одеяло. И все равно это не согревало ее. Неля дрожала от холода.
Я вынула из кармана пузырек:
— Это спирт. Витя откуда-то принес.
— Дай мне, может, согреюсь, — попросила Неля.
— Он же обожжет, — испугалась я. — Может, разбавить?
— Мне все равно. Только быстрее. Вода в бутылке, на тумбочке.
Я налила в стакан воды и спирту. Вода помутнела, и мне показалось, стакан нагрелся. Одной рукой я приподняла Нелину голову, другой поднесла ко рту стакан. Неля выпила, закашлялась. Лицо покраснело то ли от кашля, то ли от спирта.
— Возьми табуретку, сядь, — сказала Нелина соседка по койке. — Вон у той девочки.
— Так она же сама сидит.
— Сядет на койку.
На всю палату одна табуретка. Я поставила ее у Нелиной койки и села.
— Принесла зеркальце? — спросила Неля.
— Оно разбилось.
Неля кивнула головой. И я не поняла, то ли она поверила мне, то ли догадалась, что не хочу ее расстраивать.
«Почему ей сделали такой полог?» — подумала я.
— Тот бинт вместе с кожей сняли. Такая боль! Помажь спиртом. Говорят, скорее подсыхать начнет.
Я откинула край одеяла. Резкий запах мази ударил мне в лицо. Вот для чего такой полог! К лицу Нели я уже привыкла. Теперь меня поразили ее ноги, потемневшие то ли от мази, то ли от ожога.
— Можно стереть мазь?
— Что ты! — испугалась Неля. — Бинтом смачивай. У меня кусочек есть в тумбочке. Чистый.
Я налила спирту в стакан, смазала ее всю, еле притрагиваясь к телу. Все равно ей было очень больно. Она морщилась, стонала, но терпела.
Вошла медсестра. Она разносила лекарства. Положила на Нелину тумбочку две круглые таблетки. Я боялась, что сестра увидит спирт и накричит на меня. А она сказала:
— Это хорошо. Это ей очень нужно.
Я оставалась у Нели до тех пор, пока в дверях не показалась ее мама.
9
На кухне шипел примус, грелась вода в чайнике. Витя налил воды в тазик и опустил туда руки. Он держал руки в воде, чтобы хоть немного отстала угольная пыль, въевшаяся в кожу. Потом долго тер руки песком. Мыла не было. Руки покраснели и вспухли, но оставались черными. Витя морщился от боли и продолжал тереть, что-то бормоча себе под нос. Потом он вытер лицо и руки полотенцем. Полотенце стало черным.
— Мыло жалеют, чистюли, — ворчал он, — прут все в Германию.
Ужин был на столе: эрзац-хлеб, тарелка вареного щавеля и мисочка пшенной каши. Кашу мама давала только Вите, и то редко.
Витя быстро поел, лег на бабушкину кровать и сомкнул глаза. Значит, у него опять болит спина. Мы старались не шуметь, чтобы не разбудить его. Я сидела на кухне у окна и шила мешок. На столе я заранее поставила коптилку. «Когда стемнеет, зажгу и еще немного поработаю», — решила я.
Но когда стемнело, на кухню пришел Витя. Он плотно прикрыл за собой дверь.
— Ты поможешь мне листовки расклеивать? — спросил он.
— Когда?
— Сейчас.
Сколько я мечтала о таком поручении, так ждала его! Я старалась представить, как это произойдет. Мы смело, гордо пройдем по улице, и я буду чувствовать себя героем. Еще бы — у меня листовки! Я расклею их везде, где только можно. Люди будут читать и восхищаться, хвалить героя-смельчака.
А Витя предложил мне это так просто, я даже удивилась.
— Может, кнопками быстрее? У нас в сарайчике кнопки лежат… под столом… Целый коробок…
— Нет, надо приклеивать, чтобы тяжелее было сдирать, — сказал Витя.
— Где же клей возьмешь?
— Есть у меня небольшой запасец, у фрицев одолжил. Клеить будем поверх объявлений и плакатов, агитирующих граждан добровольно ехать в Германию на работу.
— Дай мне почитать листовку. А то не буду знать, что расклеиваю.
Я зажгла коптилку. Витя достал из-за пазухи листовку. Я думала, листовки маленькие, несколько слов — и все. А эта — большая.
«Союз белорусской молодежи — фашистская западня», — прочитала я.
Витя тихонько вышел из кухни и осторожно, чтоб никто не слышал, спустился по лестнице вниз. А я продолжала читать.
Вначале в листовке говорилось о том, что дала Советская власть молодежи: школы, техникумы, институты, для отдыха — пионерские лагеря, кино, театры, парки и стадионы.
Затем я прочитала в листовке, во что превратили фашисты Минск. Они разрушили город, осквернили, парк имени Горького превращен гитлеровцами в место для пыток и виселиц… Ежедневно реками льется кровь женщин, детей и стариков, расстрелянных и повешенных. Тысячи юношей и девушек угнали в Германию, в рабство…
Вернулся Витя, принес палку, обмотал ее лоскутом, крепко обвязал нитками, и получилась кисть.
— Все, пошли.
— Нужно маме сказать, где мы.
Витя приоткрыл дверь комнаты и тихо сказал:
— Мама, мы с Таней посидим на скамейке возле дома. Подышим свежим воздухом.
— Только не долго, — отозвалась мама.
Черное небо опустилось на землю. Ни звезд, ни луны, ни освещенного окна. Кромешная тьма. Витя вел меня за руку. Шли крадучись. Витя остановился, вглядываясь в темноту. Наконец наклонился и что-то поднял, не выпуская моей руки.
— Что ты взял, Витя?
— Тихо. Не называй меня. Банку взял… с клеем.
Опять шли молча.
— Куда мы идем? — шепотом спросила я.
— К магазину. Молчи.
Мы шли, останавливались, прислушивались, делали несколько шагов и опять прислушивались. Я сжала Витину руку, мы проходили мимо дома, в котором жил Антон Соловьев.
— Что тебе? — спросил Витя.
— Давай наклеим на этот дом. Пусть позлится утром.
— Давай!
Мы остановились. На улице послышались шаги. У дома полицая рос большой куст сирени. Мы присели под кустом, притаились, даже дышать боялись. Глаза привыкли к темноте. Прошли двое немцев — патруль. Подождали, пока отойдут подальше. Витя зашевелился, достал из-за пазухи листовку, пригляделся, на какой стороне напечатано, и протянул мне:
— Подержи.
Я держала листовку в руках, пока он макнул кисть в банку, потом намазал клеем обратную сторону листовки, взял из моих рук и прилепил на стену у окна — повыше, чтобы издалека было видно.