Страница 7 из 9
Сена. Институт Франции (Академия наук)
У Дюма, правда, описаний Парижа нет, но как восхитительна эта искристая среда обитания пленивших меня героев, в которой чудом угадываются контуры города! Какое сочетание величавого эпоса и хитроумных интриг, иронии и пафоса, блестящих диалогов с этими разящими, как удар рапиры, звонкими и точными фразами, с почти гофмановской таинственностью, подвигами, предательством, рыцарственностью, пылкими страстями! Шпаги, анжуйское вино, мушкеты, таинственные переходы Лувра, коварство Миледи, яд в кубке прекрасной Констанции Бонасье, кинжал, вонзенный в сердце герцога Букингема, невиданное благородство и страшные преступления.
Зато на лелуаровских иллюстрациях – зримый Париж: высокие, с острыми крышами, перекрещенные балками дома, бархатные, с золотыми кистями шторы, маленькие тусклые стекла в свинцовых оконных переплетах, кареты и всадники в плащах на большой Королевской дороге, окаймленной пирамидальными тополями, башенки, глицинии и плющ на каменных стенах, горбатые мостики, стрельчатые арки, винтовые лестницы, кружевные воротники и манжеты, перья на шляпах, аркебузы, алебарды, шитые перевязи, ботфорты, взмыленные кони, мушкетерские плащи[29], огни масляных фонарей, свечей, факелов.
Однако сам Дюма (в отличие от Лелуара) не слишком-то заботился о воссоздании реальной и подробной старины, недаром он иногда даже сбивался на современные ему названия улиц, не существовавших в XVII столетии. В ином было его волшебство. Он заселил и Париж своего времени, и Париж грядущих веков призраками минувшего, и сами слова «улица Феру» или «монастырь Босоногих кармелитов» заставляют и нынешнего читателя с радостью и волнением по сию пору угадывать тот Париж не в современном городе, а словно бы сквозь него и ценить свое воображение как высшую и личную реальность. Дюма сделал своих героев нашими спутниками в вечных странствиях по улицам и проулкам Парижа, участниками бессмертной фантасмагории, заставил нас поверить в них, в иной город, который, – однако, только здесь и может стать реальным, реальнее, быть может, города подлинного. Мы не разыскиваем мушкетерский Париж, но творим его, пьянея от парижского воздуха, как мушкетеры пьянели от старого анжуйского – любимого вина Атоса.
Из темной, пахнущей овчинами и коровником избы, где веяло первобытным уютом от угрюмо гудевшей русской печи, где при свете маленькой керосиновой лампы читал я про юного гасконца д’Артаньяна, открылось окно в иной сияющий и недоступный мир.
Первым путешествием в Париж стала именно эта книга.
Книги! Королевский портал на моем – сначала лишь воображаемом, конечно, – пути в Париж. И Дюма – первый писатель, встретивший меня под этим порталом. «У Республики есть свобода, равенство и братство, – сказал президент Франции, когда прах Дюма переносили в Пантеон. – Но у нее есть еще и Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян!» Можно позавидовать стране, чьи литературные герои чтятся как герои национальные.
…По улице Мазарини я вышел на набережную Малаке к Институту[30]. Простое и безупречное, как проза Мериме, здание с куполом – одно из благороднейших созданий Луи Лево, двумя боковыми флигелями обращенное к Сене. Кажется, я впервые видел его так близко – прежде любовался им с другого берега, откуда его можно охватить взглядом во всей торжественной и ясной стройности. Черно-синий купол с золочеными ребрами и скупым, тоже золоченым, орнаментом царственно поднимался над рекой. Вдали вниз по течению виднелась Эйфелева башня, стройная и отважная (с правого берега эти два здания можно увидеть одновременно, и тогда они кажутся естественной и грациозной парой: элегантный щеголь минувших веков, а за ним – юная, экстравагантная ультрасовременная парижанка)…
На стене Института я нашел мемориальную доску, свидетельствующую, что именно здесь находилась Нельская башня.
Набережная Орлож
Может быть, именно тогда я с новой силой ощутил, как долга история этого города: словно старые выцветшие прозрачные кинокадры, просвечивая друг сквозь друга, позволяли видеть одновременно разные века и эпохи. За трехсотлетним дворцом Института жила память о дворцах и замках еще более древних, со своей долгой и грозной историей, страданиями, смертями, надеждами, борьбой.
Когда думаешь о старом, средневековом Париже, труднее всего вообразить его без мостов. И действительно – первый мост, напрямую (через Сите) соединивший оба берега Сены, был закончен лишь при Генрихе IV в 1603 году (до этого коротенькие мосты строили лишь до Сите с противоположных берегов). Ниже или выше по реке переправиться можно было только на лодке. Так и здесь: между Нельской башней и Лувром перевозчики возили горожан и часто, особенно ранним утром, – дуэлянтов: здесь, рядом с Нельской башней, был пустырь Пре-о-Клер, модное место для истинных ценителей кровавых встреч во времена Карла IX, для тех из них, кого называли утонченными фехтовальщиками (raffinés). И снова Мериме (Бернар де Мержи, убивающий непревзойденного бойца – надменного Коменжа – страшным ударом кинжала[31] в глаз), и ранняя пьеса Дюма «Нельская башня» о неверных женах сыновей Филиппа Красивого, и гравюра Калло с этой же странной, высокой и зловещей башней – частью Нельского дворца, стоящей, как маяк, на самом берегу Сены… Сколько мнимых и подлинных людей, событий! Густы в Париже воспоминания, но именно они освещают путь во времени и в пространстве.
С тех пор я лишь изредка пускался в осознанные путешествия во времени, хотя порой они становились событиями и запоминались надолго.
Не могу похвастаться, что систематически ходил по Парижу, вживаясь в его прошлое, постигая настоящее, изучая памятники, сравнивая знание и реальность, воспоминания и каменные притчи – рельефы древних соборов. В Париже не обязательно разыскивать старину – она сама открывается непраздному взгляду. Я уже знал, что даже самые старые дома в Маре – куда моложе тех, давно разрушенных временем и людьми, которые едва ли не тысячу лет назад составляли славу и величие города.
Но как было хорошо просто ходить по Парижу! Редкая пауза – стоп-кадр первого независимого дня: не просто в Париже – наедине с ним. Кафе на бульваре Капуцинок. На мраморной крышке вынесенного на тротуар столика – густой кофе в маленькой, изящно расписанной чашечке и лист голубоватой бумаги. Пытаюсь, как и полагается в Париже, писать письмо в кафе. «J’aime flâner sur les Grands Boulevards…»[32] – звучит в голове голос Ива Монтана. Не могу, не могу поверить. «Garçon, deux demis!»[33] – слышу я обыденный здесь заказ, а для меня – цитата из Мопассана.
Кадры давно и недавно виденных фильмов вспыхивают в моей памяти. О, этот черно-белый вечный Париж, что уже в начале пятидесятых стал открываться нам в душных маленьких залах ленинградских кинотеатров! Эти тонкие, сухо и нежно очерченные лица, грустное веселье, улочки и дома из детских мечтаний, крохотные квартирки, крутые монмартрские лестницы, печаль без нытья, пронзительная радость нищей и вольной жизни, любовь, горечь, никаких «производственных тем» – лишь страсть, нежность, печаль, жизнь, город-фантом, который никогда не суждено увидеть, который, наверное, существует только на этой выцветающей, поцарапанной пленке…
И потом великолепный Париж, нарядный и глянцевый в пышных, по-своему блестящих комедиях – «Фантомас», «Разиня», – он ведь и там был обольстителен и недосягаем. Был. А теперь – вот он, и поверить в это немыслимо.
29
Короткий форменный плащ назывался la casaque (происхождение слова неясно, высказывается даже предположение, что оно связано с русской епанчой). Плащ лазоревого цвета с бело-серебристым крестом, украшенным золотыми королевскими лилиями и красными языками пламени. Обязательной частью обмундирования мушкетеров эти плащи стали в середине XVII в. Знаток истории костюма Лелуар лишь иногда изображал героев Дюма в плащах с крестами.
30
Официальное название – Институт Франции (французская Академия наук).
31
Скрупулезные историки упрекали Мериме в неточностях, в частности указывая на то, что кинжалы применялись на дуэлях только начиная с XVII в., а нравы дуэлянтов были не столь утонченными. Однако художественная убедительность поразительно выписанных сцен остается – для меня, во всяком случае, – непоколебленной.
32
«Я люблю бродить по Большим бульварам…» (фр.)
33
«Официант, два пива» (фр.); un demi – среднего размера бокал разливного пива.