Страница 94 из 112
На следующее утро я долго ворочалась в постели, пытаясь найти толкование этих странных видений — чертежей с их мелкими знаками, но разгадать сон мне так и не удалось.
Только ближе к вечеру, избавившись от служащих компании, собирающих деньги за электричество, и краем глаз следя за репортажами из Милли Меджлиса, вдруг вспомнила концовку сна — охватившее меня невыразимое чувство удовлетворения от неожиданной новости о моем назначении.
В связи с приездом папы начались подготовительные мероприятия на государственном уровне. Были приняты соответствующие организационные меры для проведения церемонии встречи священнослужителя с представителями общественности и запланированного на одном из крупнейших спортивных комплексов ритуала массовой проповеди. Шла подготовка к приему папы и в президентской резиденции — роскошном дворце, расположенном в гуще живописного парка в возвышенной части города, где предполагалось поселить папу на время его двухдневного визита.
Однако за день до приезда его преосвященства газеты распространили заявление Особого управления Ватикана по поводу визита, где уточнялось место проживания папы на время пребывания в стране: «Папа разместится не в резиденции…», а в маленьком, невзрачном отеле, расположенном на окраине города. Причина отказа от резиденции ни до, ни после визита, ни со стороны официального Ватикана, ни представителями властей так и не раскрывалась.
За неделю до приезда понтифика на улицах города стали появляться католические священники в долгополых рясах и молодые розовощекие служки. Как сообщалось, представители службы безопасности главы Католической церкви уже прибыли в город. Их можно было увидеть и на центральных улицах, и на многолюдной площади Фонтанов. Иногда их замечали даже на самой окраине — в узких переулках старых кварталов. В те дни я, как и все, недоумевала: от кого и от чего будут защищать папу эти доброжелательные люди? Ответ на это — от чего берегли папу и тут, и там величественные стены Ватикана, полутемные церковные помещения, надежный служебный персонал и сотня гвардейцев в железных касках — я получила только после той знаменательной встречи с моим бывшим коллегой.
Часто думая о человеке, добирающемся когда-то на работу в холодные, ветреные дни в одном тонком пиджаке из дальних, бедных кварталов пешком и в какой-то миг судьбы сумевшем перебраться на, так сказать, безветренную сторону жизни, я почему-то вспоминала его не по годам разумных, молчаливых, со стрижеными головками детей и жену, почерневшую, перекрученную вечной нуждой и постоянными лишениями. Я представляла его семью, тихими ночами набрасывающуюся на него с яростной ненасытностью и пожирающую вместо хлеба стопки его никчемных стихов.
Он и сейчас писал стихи, в которых, как и в прежние времена, то сетовал на одиночество, на жизненные потрясения, то призывал на помощь Бога, то корил жестокий мир, однако мастеровитая гладкопись лишала эти слова прежней живости, и они уже не вызывали былого восторга, будто проскальзывая мимо всех потрясений и переживаний, мимо Бога, и вызывая чувство сострадания, подобное тому, какое испытываешь к брошенным, беспомощным детям. Порой мне хотелось собрать в охапку все эти немощные слова и спрятать их подальше, защитить от чего-то…
…Это было в те времена, когда я частенько испытывала странные, не совсем объяснимые чувства, постоянно наплывающие на меня откуда-то извне.
Все началось с того, что я вдруг почувствовала свое бессилие перед вещами — армией предметов, обладающих особой силой. Их агрессию, напоминающую скорее сопротивление, я как-то испытала в один из знойных весенних дней, убирая в чемоданы зимние вещи и собираясь заменить их легкой одеждой. В тот день я вдруг обнаружила себя в эпицентре душного потока ворсистых жакетов, бесчисленных кофт, шапок и перчаток, после чего проспала двое суток как человек, потерявший сознание от солнечного удара.
А еще раньше — когда, словно выпорхнув из своего укрытия, сам по себе исчез сверток с драгоценностями, подаренными мне по случаю многочисленных знаменательных событий, я вместо естественного огорчения ощутила какую-то странную легкость — привкус незнакомой, новой волны свободы, и поняла причину помех — исподволь, из своего потаенного угла создаваемых на протяжении долгих лет именно этими дорогими, изящными безделушками.
Позднее, когда смутно ощущаемое воздействие бездушных предметов переросло в отчетливо осязаемое давление, я осознала, что мы, внешне вроде бы управляющие всеми этими мелочами, на самом же деле по каким-то неведомым нам причинам безнадежно зависим от них…
Это необъяснимое, тягостное ощущение я испытала спустя некоторое время и на юбилее нашего друга-поэта — в его роскошном особняке, построенном после перехода на новую работу.
…Там, сидя на исполинских размеров готических стульях с высокими спинками, окружающих продолговатый стол на пятьдесят персон, уставленный полчищем столовых приборов, напоминающих череду редких раковин на белом песке, я поначалу ощутила легкую тошноту. Немного погодя — почувствовала головокружение от обилия разнообразных по форме фарфоровых предметов, выставленных в вычурно инкрустированных горках — всех этих слоников, кивающих японских божков, тело будто пронзило током, как это бывает обычно от плохих новостей. А спустя еще немного, озираясь по сторонам, я вдруг поняла, что нахожусь в заточении у этих совсем непростых вещей, опутавших меня со всех сторон неким тайным заговором…
…Именно в тот день — наблюдая почтительное отношение моего коллеги по перу к расположенным в особом порядке столовым приборам, его нежную заботливость к ним, то, как он ставил после каждого глотка на стол свой тяжелый, на длинной ножке хрустальный бокал с переливающимся обворожительными оттенками вином, наблюдая его жену, благоговейно снующую мимо заполненных хрустальной и фарфоровой утварью буфетов, я ощутила царящую в этом доме трепетную ответственность в отношении к вещам и тайное превосходство над всем живым этих предметов, на самом деле обладающих некой скрытой поглощающей силой — силой устрашающей, довлеющей своей липкой вечностью материального над всем тленным.
Мое болезненное опасение вещей чем-то походило на тщательно скрываемый страх нашего друга-поэта перед Литературой…
И в этом столкновении опасений одно я понимала совершенно точно: некими тайными законами, дополняющими или как бы отвергающими друг друга разными полюсами — как тело и душа, разум и чувство, явь и тайна, — я и он, со всеми своими крайностями, отталкивающими и одновременно как-то дополняющими друг друга, — мы боялись друг друга…
…В день прибытия правопреемника Святого Петра папы римского Иоанна Павла II над городом лил мелкий дождь, словно кто-то стряхивал с неба на город зернышки, засевая необозримое поле…
Всю ночь над столицей, сотрясая небесные своды, сверкали зеленовато-голубые молнии. Горожане, выглядывающие из окон, стали очевидцами невиданной до сих пор сказочной картины — над столицей полыхал небесный фейерверк.
Я же той ночью, глядя на величественные всполохи молний, дробящие косыми трещинами небесную твердь, вспоминала самолет, приземлившийся в полдень на взлетное поле аэропорта, вынесший на пыльную, обдуваемую порывами ветра посадочную полосу, словно праздничное подношение, понтифика в своем напоминающем свиток чистых листов бумаги одеянии…
Глядя на грохочущий купол неба, я почему-то вспомнила и о беспрецедентном в истории Ватикана историческом шаге легендарного старца — созыве чрезвычайного собрания Гильдии кардиналов, на котором был поставлен вопрос о покаянии Римско-католической церкви пред Богом и людьми, думала о всевозможных грехах, быть может, совершенных внутри величественных стен Ватикана, где покоятся мощи многих святых и самого Святого Петра. При мысли о приезде папы — человека, одаренного болезненной чуткостью к понятию греха, искавшего его следы и среди священных церковных стен, сюда — в страну, где обесценено само осознание греха, сжималось сердце…