Страница 9 из 112
Небо сплошь затянуло облаками, темнота стала гуще, плотнее, но и неяркого света фонаря на дрезине было достаточно, чтобы заметить, что прибывший, спустившись с насыпи, быстро зашагал к деревне. В том, что дрезина остановилась у будки обходчика и с нее кто-то сошел, ничего необычного, удивительного не было. Хайра или почтальонша Милли часто возвращались со станции дрезиной — дадут водителю пятерку, и все. Если же на станции останавливался воинский эшелон — а они простаивали там иногда сутками, — женщины, работавшие на хлопковом поле, бросали кетмени и бежали в деревню за молоком, абрикосами, каймаком, тащили все это солдатам. Возвращались они затемно, чаще всего на дрезине…
Словом, в том, что с дрезины сошел человек, не было ничего удивительного. Отчего ж тогда так заколотилось сердце у старого. Исфендияра? Незнакомец был уже еле виден, темный силуэт его исчезал, расплываясь в сумраке, а Исфендияр все стоял, не в силах оторвать от него взгляда. Может, это потому, что на прибывшем была шинель? И не только шинель: когда человек поравнялся с будкой обходчика и свет из окна упал на его фигуру, Исфендияр приметил мешок. Солдат с вещевым мешком за плечами!
Не разбирая дороги, путаясь в цепких кустах улгуна и полыни, Исфендияр бросился за солдатом. Но внезапно силы покинули его, он остановился и, не слыша ничего, кроме сумасшедшего стука сердца, громко закричал:
— Сынок! Эй, сынок! Остановись! Послушай!
Никто не отозвался. Слышно было только, как квакают в камышах неугомонные лягушки и звенят над ухом комары.
— Эй, кто там! Чего не отвечаешь?! Постой!
Снова никакого ответа.
И вдруг совсем явственно послышался всплеск. Недалеко, шагах в ста от Исфендияра, кто-то вошел в воду. Больше старик не сомневался — этот солдат здешний, местный: чужой не пошел бы болотом, а этот топает напрямик, оставив в стороне тропинку.
— Сынок! Стой! Сынок! Подожди! Сынок!..
«Чей же это, а? Вот радости будет! А вдруг…» — думалось ему.
Исфендияр даже мысленно не осмелился произнести слова, которые следовали за этим «вдруг»…
Солдат тем временем пересек болото и вышел на луг. Даже отсюда было слышно, как хлюпает вода у него в сапогах…
Исфендияр повернул обратно. Он больше не бежал, наоборот, осторожно поднимал ноги, цепляющиеся за буйные луговые травы, то и дело останавливался, напряженно прислушиваясь к тому, что происходит в деревне. Если в какой-нибудь дом вернулся солдат, сразу поднимается шум: крики, плач, смех… И собаки давно бы уж брехали как оглашенные… Что-то не слышно… Неужто обманули его старые глаза?.. Исфендияр направился к деревне. Он шел, останавливался, слушал, опять шел, опять останавливался… Лицо его покрылось испариной; сердце билось неровно, то и дело замирало, словно тоже прислушивалось…
Где-то поблизости фыркнул конь. Звякнула в лошадиных зубах уздечка… На краю деревни, в кроне старого тополя, похожего издали на огромный чернеющий стог сена, защелкал аист. И снова тишина…
Конь фыркнул уже совсем рядом. Исфендияр обернулся — прямая легкая фигура возвышалась над широким русским седлом. Старик узнал Гурбана.
— Исфендияр? — окликнул председатель. — Чего это тебя ночью по полям носит? Или телок потерялся?
— Да нет, человек тут один… с дрезины сошел возле будки…
— Какой такой человек?
— Да вроде военный, в шинели… В ту сторону подался, к деревне. Шинель, мешок за спиной… Думаю, солдат…
Дунул ветер, и огонек папиросы, став на секунду ярче, осветил острый кончик носа и большие умные глаза Гурбана. Позвякивая удилами, конь с хрустом жевал траву. Гурбан натянул уздечку, обернулся, бросил взгляд на деревню.
— Не похоже, что солдат… Шум бы подняли.
— Вот и мне сомнительно…
— Выходит, обознался ты, Исфендияр…
— Все может быть… Ох, ох!.. — Голос дрожал, Исфендияр для того и заохал, чтобы скрыть эту дрожь. — Выходит, подвели меня глаза…
— Иди-ка ты, Исфендияр, лучше домой, ложись спать! — Гурбан тронул коня. — А то гляжу, бродит какой-то полуночник…
Как же так? Ведь он сейчас своими глазами видел солдата!.. Шинель, мешок за плечами, даже пилотку на голове — и ту приметил! Вот ведь незадача… Как сквозь землю провалился…
Старик не заметил, что председатель, отъехав немного, повернул коня и, остановившись невдалеке, внимательно смотрит на него; в глазах у Гурбана мерцали отсветы папиросы. Только когда горячее дыхание коня коснулось его щеки, Исфендияр поднял голову.
— Исфендияр! С тобой говорят! Чего молчишь?
Старик почувствовал, как у него загорелись уши. Он наклонился, провел рукой по росистой траве и приложил ко лбу мокрую прохладную ладонь.
— Прости, Гурбан. Что-то я не в себе сегодня… Ты о чем?
— Чего это, говорю, хромой фельдшер вокруг твоего дома вьется?
— Вьется? Как это понимать?
— Говорят, зачастил к тебе. Будто бы сам его и приглашаешь? Так или нет?
Исфендияр настолько был удивлен этим неожиданным вопросом, что у него солдат выскочил из головы.
— Постой, постой… Это ты откуда же знаешь, что он ходит, что я его приглашаю?
— Слухом земля полнится! Но не в том дело. Не води его к себе, Исфендияр!
— Ты что, Гурбан? Ты что это такое говоришь?
— Дело говорю. Не обмишуриться бы тебе с этим хромым чертом! А сейчас — давай-ка домой! Бродишь ночью по степи, дом без хозяина бросил!
Гурбан дернул повод и, резко повернув коня, ударил его каблуками. Глухой топот копыт по мягкой, сочной траве скоро затих вдалеке, а Исфендияр все стоял в растерянности на дороге, пытаясь понять, почему так странно говорил с ним сейчас председатель.
Председателя сельсовета Гурбана, человека горячего, быстрого и на дело, и на слово, за глаза называли в деревне Гылынч-Гурбаном. Ходили слухи, что в свое время этот малорослый, худощавый человек с маузером в руке один выходил против сотни бандитов. Он пробирался в горы под видом пастуха или дервиша, подходил к бандитскому лагерю на расстояние пистолетного выстрела и, метнувшись за камень, мгновенно выхватывал маузер. Сам Исфендияр ничего этого не видел, но верил каждому слову — все это было очень похоже на Гурбана.
Днем председатель обычно не показывался на улице, сидел у себя в сельсовете или спал, но как только наступала темнота, садился на коня и уже до рассвета не вылезал из седла; с началом войны эти ночные дозоры стали у Гурбана правилом. Иногда среди ночи раздавался вдруг бешеный конский топот. «Опять, значит, сабля из ножен вон», — приподнимая голову с подушки, встревоженно думал Исфендияр. Однако старик твердо знал: Гурбан не такой человек, чтобы попусту горячиться, зря за саблю не схватится. А уж если схватится, так бьет наотмашь. Может, именно поэтому в деревне спокойно: ни воров, ни жуликов… Кругом только о них и разговору: то амбар очистили, то увели лошадей из конюшни, то выломали дверь в товарном вагоне… А у них в деревне все было спокойно, и люди твердо знали: пока Гурбан в седле, ничего дурного не случится.
Стоило только сцепившимся в драке мальчишкам напомнить о Гылынч-Гурбане, как драчуны сразу затихали; если обиженная мужем женщина грозилась пожаловаться председателю — угроза действовала незамедлительно. Этот сухой, неприметный на вид человек, взыскательный и к себе и к другим, давно уже стал для односельчан воплощением справедливости. Разумеется, Гурбан достиг этого не одной только строгостью. Не было дома, куда председатель не заглядывал бы хоть раз в неделю. А что касается семей фронтовиков, тут уж он до всего доходил: безошибочно мог сказать, пшеничный или ячменный хлеб едят в таком-то доме, доится ли корова и есть ли у ребятишек обувь, ходят ли в школу. А стоило какой-нибудь солдатке отлучиться, председатель во всех подробностях знал, куда и зачем ходила женщина и долго ли она отсутствовала. Если Гурбан вдруг переставал наведываться в какой-нибудь дом, можно было не сомневаться, что тому была веская причина.
Конь Гурбана, такой же малорослый и жилистый, как его хозяин, и такой же стремительный и легкий на ходу, давно уже скрылся за домами, чьи камышовые крыши редкими серыми пятнами темнели вдоль железнодорожного полотна, а Исфендияр все стоял и думал.