Страница 109 из 112
Договор был заключен. И стали приходить послания от Господа, и раб его, переводя эти послания на свой язык, заучивал их наизусть. Духом своим он взирал с небес на землю, а телом — с земли на небеса, дух его говорил, а тело внимало, однако сам он не знал, с небес ли смотрит на землю или с земли на небеса, говорит ли он или сам внемлет кому-то.
Записав в памяти послания духа, он вернулся к своему народу, своим потомкам. На городских площадях и улицах стали появляться глашатаи, громко читающие его послания. И слова эти доходили до каждого. Словам воздвигли памятник, над памятником поставили мавзолей, а когда слово разрослось и перестало вмещаться в мавзолей, его разрушили и на этом месте воздвигли огромный дворец — взметнулись в небеса башенки, и чтобы не забыли, что слова, принесенные их патриархом с горы, ниспосланы с небес, возгласили эти послания с башен. Записали слова эти в книгу, и всем от мала до велика эту книгу читали. Затем объявили запрет создавать другие книги, ибо властителем слова был Всевышний, а написал — их праотец.
Когда же потомки наизусть затвердили книгу, ее разослали в другие края. Но жители чужих стран вернули книгу, заявив: «У нас есть свой язык, своя вера, своя книга, зачем она нам». Потомки его восприняли это как вызов Всевышнему, который в надежде своей сделал патриарха и род его своим посланником. Вооружившись, они под знаменем Создателя, которое поднял их патриарх, напали на соседнюю страну. А по пути патриарх послал в ту страну вестника:
— Я иду насытить вас хлебом Божьим!
Голодающие соседи, услышав о хлебе, успокоились и не оказали никакого сопротивления…
Ночью Господь молнией возник у изголовья раба своего:
— Гнездилище черта, ловушка дьявола, прежде чем обещать этим несведущим хлеб, ты должен был научить их отделять дух от плоти! Они не ведают о сокровищнице, хранящейся в их сердцах, — ты должен был указать им место этой сокровищницы! Прежде чем призывать их к единению, ты должен был, разделив, раздвоить каждого, поставить его перед самим собой — эти несчастные еще не знают, что в одной плоти носят они две жизни. Так откуда же им теперь знать, с кем ты призываешь их объединиться, кому предаться? Как научишь ты их своему языку, как насытишь их голодные желудки словом?
— Я в неприкосновенности донесу и до них твое слово. Укажу им путь, как мало употреблять пищи и в объеме насытиться. Я насыщу их алчущие чрева верой твоей, взращу мир на хлебе твоем. Да будет вечно имя твое у всех на устах!
— Теперь же ты подражаешь мне. Подражать значит не служить, а считать себя ровней мне. Кто ты такой, чтобы от имени моего насыщать людей, взращивать мир! От меня путь идет вовсе не к чреву, я не вмешиваюсь в дела утробы, я занимаюсь душами человеческими.
— Насытив их, я должен замесить их сердца на вере твоей. И тогда они хорошо будут слышать слово твое.
— Тебе никогда не насытить их. И голод, и сытость — равно убьют их. Не тебе дано вмешиваться в дела мира, каждый и без тебя найдет себе кусок хлеба. С одного склона горы ты не увидишь противоположного, как же тебе увидеть все беды мира? Лишь я могу зреть мирские горести и исцелять их, потому что я создал этот мир, я связан нитями с каждой его пылинкой. Тебе никогда не быть ровней мне! Творя выходящее за рамки моих повелений, ты противопоставляешь себя мне. Вижу, ты и этих несчастных хочешь заставить поклоняться своему Богу, только не забывай: поклоняющийся чужому Богу утратит своего! Каждый возвышается, лишь держась за своего Бога, каждый вознесется лишь на крыльях своего Бога. Другой может лишь разбудить Бога этого человека. Каждая книга нужна лишь для того, чтобы пробудить еще не написанные книги, несказанные слова.
— Я хотел, чтобы они узнали тебя…
— Научи их вначале узнавать самих себя!
И исчезло между ними разделение. Тело каждой каплей крови, каждой клеточкой своей предалось духу, преисполнившись силой духа, утратило оно свою силу, вес, запах, боль, страх, и, став иссохшим листом, оно воспарило над землей. И обретенная страна, и мир, где жили его потомки, стали меньше пылинки и пропали из глаз. Подобно солдатам в строю, прошли перед ним миры. И не знал он, сам ли обходит мир или это миры, прорезая мрак, устремляются к его стопам. Оказалось, что свой шатер он разбил в столице мира, и мир, устремив туда взоры, ждал спасения…
Кровь стыла в жилах, грудь не вздымалась. Пробудилось все, с помощью чего дух мог выразить себя — видели глаза, звучал голос, говорил язык. Но это нельзя было назвать ни зрением, ни речью — взгляд видел даже самую маленькую свечку, горящую на краю мира, голос, слово, мыслью одной, беззвучными волнами разливались по миру. Остальное все молчало — тело умерло.
Впрочем, ему и в голову не приходило размышлять, жив он или умер, ибо тело забыло вкус ощущения смерти — страх смерти. И сама смерть застыла в теле, смерть перестала убивать. Пройди хоть тысяча лет, тело сохранит этот возраст, этот облик. И отныне оно не посылало в мозг ни вестей о своих желаниях, ни новых повелений. Одна лишь мысль жила теперь в его голове:
— Я — Бог, я бессмертен, я существую, я буду… Весь мир произошел от меня и в меня же вернется… Я — владыка мира… Я — Бог…
И, проходя сквозь миры, эта мысль отзвуком чужого сердца, чужих слов возвращалась к нему:
— Ты — Бог, ты бессмертен, ты сущий, ты будешь вечно… Мы все вернемся в тебя… Ты — место нашей встречи, ты — наш владыка… Ты единственный сущий в Ничто… Ты — Бог…
А наутро, вскричав, как новорожденный, он вернулся из сна в явь. И когда вновь возвратилось к нему дыхание, кровь, забурлив, ударила в голову, бремя тела стало невыносимо тяжелым, вернулся страх, и он, как старое дерево, упал на землю и разбил себе лицо. Члены судорожно задрожали, глаза вращались, изо рта повалила пена. Он старался дрожащими руками и ногами отогнать, отдалить от себя дух свой, испугавшись Бога, он выталкивал его из себя наружу.
Сбежались внуки и с трудом привели его в себя. Очнувшись, он долго непонимающе глядел на них покрасневшими выпученными глазами, потом же, поняв, где он, преклонил голову на подушку, дал отдых телу. И до тех пор, пока сон не одолел его, он рассказывал внукам об аде, который узрел в глубинах своего тела, на миг отделившегося от духа. Он рассказывал, и дрожь била его тело, он испытывал теперь иной страх перед Богом.
Завершив же свой рассказ, он поднялся, чтобы испугать потомков, которые были объяты дымом адова огня, его оставленного Богом тела:
— Пожелавший отвернуться от моего Бога сам проложит себе дорогу в ад!
С трепетом внимали ему внуки. Их состояние было очень похоже на недавние муки патриарха…
Ночью же он вновь стоял лицом к лицу с собой на горе.
— Что ты хотел сделать? — вопросил Господь. — Пытался изгнать меня из себя?
— Воистину, — стыдясь, признался раб, — после увиденного вчера я возненавидел тебя. Ты едва не убил меня!
— Но ведь во время нашей прогулки ты не боялся…
— Не боялся, ибо не в себе был.
— А теперь боишься?
— И сейчас не боюсь, однако днем боялся. Боялся тебя. И пытался руками и ногами изгнать тебя из себя.
— Знаешь ли ты, что мой уход означает твою смерть?
— Теперь знаю, но тогда не ведал. Если б знал, то не стал бы так стараться умереть.
— Смешно: страшась смерти, ты пытаешься отдалить меня от себя — и не понимаешь, что тем самым приближаешь смерть. Попробуй же теперь разберись, бежишь ли ты от смерти или стремишься к ней?.. Несчастный, как же мало ты знаешь о себе! Как бы ты жил в этом мире, не будь меня?!
— Каждое желание влечет меня к смерти — сейчас рядом с тобой я сознаю это. Однако нет у меня иного пути…
— Я показал тебе самую безболезненную, самую прекрасную смерть. Теперь же выбирай сам.
— Это верно, я постиг счастье, которое и не приснится ни одному смертному. Я увидел жизнь без смерти, прожил эту жизнь, вкусил ее. Но по своей воле я не могу подступиться к дарованной тобой смерти. Я не хочу смерти извне, хочу умереть своей смертью. Ты же не оставляешь меня.