Стрелка

Ану была из алан. Союз между половцами и аланами был утверждён ещё Шаруканом, бежавшим от Мономаха и его сыновей за Кавказ, при посредничестве грузинского царя Давида Строителя, и продержался до Калки. Первой акцией Субудея, после прорыва из Закавказья, стал обман половцев и алан, позволивший расколоть этот союз и уничтожить союзников поодиночке.

Здесь же мне доподлинно известно, что, когда после «пира победы» князь Андрей повелел позвать к себе на ложе юную полонянку «на пробу», и, ожидая её, заснул, то Ану, вспомнив об опыте общения со мной, решила, что у здешних неверных, такие обычаи повсеместны. Андрей был пьян и устал. Поэтому не успел испугаться, обругать, воспрепятствовать. А после… ему было уже хорошо.

Ану сделала редкостную карьеру: «русский поцелуй» в исполнении юной аланки из булгарского гарема произвёл на православного князя потрясающее впечатление. Пятидесятитрёхлетний Андрей, весьма активный в этом «поле» по-молоду, вдруг столкнулся с прежде невиданным. Взволновался и «воспылал страстью» — занимался этим делом с Ану по три раза на день. Её постоянная готовность и относительная лёгкость получения удовольствия — восхитили его. Это было причиной, почему Ану, за которой не стояла богатая и могущественная родня, стала его женой. Её крестили под именем Анна. Когда Андрей стал Великим Князем, она стала Великой Княгиней. Первой государыней Святой Руси после переноса столицы из Киева во Владимир.

Карамзин, говоря о последнем десятилетии жизни Андрея Боголюбского, указывает на нарастающее высокомерие, жестокость, веру в собственную исключительность, богоизбранность. В какой мере это было следствием влияния Анны? «Ночная кукушка всех перекукует»…

Впоследствии я весьма сожалел, что не наложил на Ану «Заклятия Пригоды». Это позволило бы не допустить ряда совершённых ею глупостей. В реальной истории вторая жена Боголюбского была казнена его приемником, братом Михалко, за участие в заговоре Кучковичей против князя Андрея. Свойства же её характера имели проявления и прежде.

Но увы… Да и не получилось бы: акустическое внушение должно идти на родном, свободно используемом языке участников. А тюркский был для нас обоих… иностранным.

Боголюбский должен был «отдариться». Но сразу — не до того было. Потом — ценность моего подарка в его глазах возрастала еженощно. Он никак не мог подобрать достойного «ответа»… Доказывая вскоре, что отрубить голову мне будет… «неправильно», я не говорил Андрею: «Должок за тобой, княже». Он и сам об этом помнил. Насколько это помогло мне не попасть на плаху… «Вятшие отдариваются жизнями. Часто — чужими». Например: моей собственной.

Надо понимать, что и мой глупый разговор с Манохой на Мещерском острове, и нынешний наглый — с Боголюбским вполне могли окончиться для меня смертью. Одна из причин моего сохранения «в числе живых» — «отдаривание». Их давешнее пребывание у нас в Рябиновке, исполнение Акимом и мною «долга гостеприимства», ныне, в войске, где Боголюбский был «хозяином», создало некоторые, хоть бы и весьма слабые, «паутинки» отношений. Я не был им ни врагом, которого надо убивать, ни неизвестным пришлецом, которого можно убить по любому поводу. Теперь и им следовало «отдариться» гостеприимством. Это не было жёстким обязательством. Но чуть расширяло границы допустимости, чуть смягчало их реакцию на мою глупость и наглость.

То, что я оказался весьма вовлечён в дела этого семейства — стечение обстоятельств. Просто хотелось остаться в живых. А дальше «храповик» — одно за другое цеплялось.

Я много слышал рассказов о подготовке к бою, о ходе боя. «О подвигах, о доблести, о славе». И очень мало о — «после боя».

«В темноте как будто текла невидимая мрачная река, все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи — это было одно и то же…

Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него…

Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, и раненые и нераненые, — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл глаза».

Я не был ранен в руку, как Николай Ростов под Шенграбеном. Дырка от «мордовской бронебойной», хоть и горела и дёргала, но ходить, пока, не мешала. Солнце было ещё высоко. Главное: мы победили. Хотя особого восторга… как-то не было.

Забавно: войско на марше похоже на жидкость. Течёт, разливается, заполняет впадины и неровности. Как жидкое стекло. Потом, при построении на поле боя, пытается выглядеть твёрдым. Даже, местами, кристаллизуется. Как бывает со старыми стёклами. А после боя — становится газообразным: люди пытаются, подобно молекулам газа, заполнить всё пространство, не держатся рядом большой массой, но наоборот — отодвигаются, разделяются на малые группы, распыляются.

«…эти солдаты… — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы…».

Видеть, слышать соратников после боя… — противно. Слишком многим собственным эмоциям они служат наглядным напоминанием. Не важно как ты вёл себя в бою. Важно, что ты — чувствовал, волновался. И вспоминать это сразу, пока эти чувства не затуманились, не «замылились»… Изнурительно.

Силы взаимного отталкивания преодолевают силы притяжения. Пока не придёт ночь, пока темнота снова не заставит людей сблизится, собраться вместе, защититься от тьмы мира кострами, хмельным, разговорами, друг другом.

По «полчищу» бродили отдельные люди и маленькие группки. В середине блестела Владимирская чудотворная, окружённая богатыми ризами причта, видны были хоругви Владимирского городского полка, ещё несколько стягов.

Но остальная часть линии, на которой пару-тройку часов назад кипел смертный бой, была пуста. Она ещё была видна, отмечаемая редким пунктиром лежащих человеческих тел и, более часто — обломками оружия, брошенными, расколотыми, сломанными щитами и копьями, «ежиком» воткнувшихся в землю стрел…

У иконы рядками лежали наши погибшие. Однообразно положенные на спину, с одинаково сложенными на груди руками, они казались одним воинством. Отрядом, выровнявшим своё построение в ожидании атаки. Предожидающих новых врагов с той стороны, куда были обращены их спокойные лица. С голубого жаркого неба.

Чуть в стороне, в куда большем беспорядке, на земле лежали тяжелораненые. Между ними ходили попы и несколько странно и разнообразно одетых фигур лекарей. Периодически четверо мужичков поднимали кого-то из этой части за руки-ноги, и перетаскивали к уже отмучившимся.

Левее, в глубине оврага, шевелились землекопы. Они копали длинную канаву на дне под «теневой экспозицией». Имея в виду устроить там братскую могилу погибшим воинам, с тем, чтобы заполнив её телами покойников, обвалить часть боковой стены оврага.

Где-то тут должен быть Сухан с ребятами, носилками и Лазарем.

Ой! Я же ему дал команду только до богородицы! Он же встанет там и не сдвинется!

Тут моё внимание привлекла странная процессия, вышедшая из леса. Четыре бойца тащили… каяк? Байдару? Какую-то кожаную лодку с закрытым верхом. Среди них была видна и знакомая фигура Сухана.

Несколько прислужников кинулись к ним навстречу, радостно вопя и размахивая разными ковшиками и глечиками. Я подошёл поближе. Точно — мой зомби.

– Сухан, ты чего тут делаешь?

– Воду ношу.

Ну, «зомбяра»! Ну и ответил! Хотя… настоящий математик — абсолютно истинно: кожаная лодка была полна холодной речной воды.

Какой-то монашек, предположив последующий выговор с моей стороны, кинулся защищать: