Культурный слой

Джереми стремительно шагнул к стене, с которой смотрели фотографии. Улыбающийся мальчишка в уже знакомом и памятном спортивном костюме. Вихрастый, светловолосый, конопатый. Навкин на беговой дорожке — сосредоточенный, готовящийся к старту. На финише — влажные волосы прилипли ко лбу, в глазах пьяное торжество победы. И рядом — уже пожилой мужчина в дорогом костюме, фотографии парадные, явно постановочные. Словно и не было нескольких десятилетий между Навкиным-бегуном и Навкиным-ученым. Как черта-пробел между двумя датами. Он не фотографировался? Не считал собственное тело, возвращаемое ему на краткий срок между переходами, своим? Глядя на улыбающегося мальчишку и старика с непроницаемым тяжелым взглядом, Джереми судорожно вздохнул. Проданная молодость, как в страшной сказке. Потраченная душа, бессмысленно потерянный кусок жизни. Или нет? Коварный византиец холодно смотрел на него, словно бросая вызов. Догадаешься, ну?

Заворожённый, Джереми потянулся за камерой. Щелкнул фотографии по отдельности и несколько крупных планов. Перешел к полочке рядом со снимками. Несколько затертых тетрадок, четыре тускло блестящих кубка, висящая на ленточке серебряная (и серебряная, похоже, только по названию, учитывая следы ржавчины по ободку) медаль. Газетные вырезки. Научные журналы: русские и международные. Общий план комнаты. Замершая рыжеволосая девочка с тоскливым взглядом и упрямо, по-семейному, сжатыми губами. Господи, да она здесь целый музей собрала! Мемориал… В голову лезло профессиональное, что получится замечательный сюжет: читатели любят сентиментальные моменты, а симпатичная внучка знаменитого академика, свято чтущая память своего великого деда — о, это же просто находка! Он продолжал щелкать, фотографируя каждую мелочь: в лабораториях техотдела из его грамотных, но простеньких снимков сделают настоящую конфетку! И остановился, зацепившись за смутную мысль, пробившуюся и через головную боль, тупо и нагло бьющую в виски, и через азарт работы. Очередной снимок. Навкин, молодой, но не в спортивном костюме и не на стадионе. Выгоревшая майка, стебель колоска в зубах… Сидя на пеньке, он поднял голову от толстой тетради на коленях, растерянно глядя в объектив. Явно не ожидая, что его снимают. Снимок был удачен так, как бывают редкостно удачны совершенно не профессиональные фотографии, случайно заглядывающие в самую суть человека. Теперь Джереми ясно видел сходство. И с Анной Кудельковой, не сберегшей в себе огонь, что до последних дней горел в ее брате, и с рыжей Наташей — имя вернулось легко, словно он и не забывал его никогда, и с тем, кто держал на столе бюстик Цезаря, имея полное право повторить его слова про жребий и Рубикон. Будущий академик, мальчишка, бегун — писатель? Догадка пришла резко и ясно, утверждая, что нельзя ошибиться, глядя в сосредоточенный и одновременно затуманенный взгляд. Что, Джереми никогда не видел пишущих людей? Не случайные заметки или расчеты, а свое, сокровенное.

Замерев, как собака в охотничьей стойке, Джереми разлепил пересохшие губы:

— Скажите, Наташа, ваш дед писал не только научные работы? Он вел дневник?

— Да, — подтвердила рыженькая, ничуть не удивившись вопросу. — Виталий Михайлович всегда делал записи. Бабушка рассказывала, что он еще в школе записывал все в дневник. Он и меня потом учил. Говорил, что ученому нужно понимать себя.

— А эти дневники? — жадно спросил Джереми, не представляя, что делать, если ему откажут. И ведь наверняка откажут! Семейная ценность, реликвия, а то и хранилище интимных секретов.

Однако Наташа покачала головой не столько отрицательно, сколько грустно.

— Они не сохранились. Я… сама искала. Там, на полке, тетради. Но в них только расписание тренировок, записи о соревнованиях. А дневников нет. Мне… очень жаль, мистер Уолтер.

— Мне тоже, — тихо произнес Джереми. — Очень жаль, Наташа…

Он смотрел на девочку, на маячащую из-за ее спины старушку с неодобрительно поджатыми губами, а перед глазами стояло лицо молодого Навкина с фотографии, и в его глазах Джереми мерещилось разочарование.

— Большое спасибо. Я обязательно пришлю вам номер газеты со статьей.

— Мне будет очень приятно, — отозвалась рыженькая. И, поколебавшись, добавила: — Я собрала все статьи про дедушку, которые вышли… сейчас. Все, которые смогла найти. И ваши тоже. Вы… очень хорошо пишете, мистер Уолтер. Спасибо.

Джереми едва не покраснел, подумав, сколько намеков и откровенно жареных фактов рассыпал в своих текстах. Господи, но разве он думал, что его будет читать семья академика? Эта девочка с наивным и вместе с тем взрослым взглядом? А Анна? Она не владеет английским, но если читала перевод… Нет, ничего откровенно порочащего там нет, разумеется, и вообще весь пафос направлен против тех, кто использовал молодого Навкина в своих целях: Джереми аккуратно готовил почву для возможных разоблачений. Но женские тела, в которых приходилось бывать Навкину… Упоминания о том, какую жизнь вели «гости» в теле будущего академика. Не сказать, что стыдно, но как-то неловко и тяжело.

— Боюсь, это очень взрослое чтение, — виновато проговорил он. — Мне жаль, если я задел ваши чувства.

Тонкие рыжие косички энергично заплескались в воздухе.

— Нет, конечно. Я… наоборот… хотела благодарить. Вы написали про дедушку правду, мистер Уолтер. А правда не может обидеть. Сергей тоже говорит, что вы хорошо написали.

— Сергей? — уцепился Джереми за незнакомое имя.

— Дедушкин помогатель. Простите, помощник. Он… отдавал мне статьи, — чуть поколебавшись, призналась рыженькая и неуверенно оглянулась на хранящую неодобрительное молчание бабку. — Сергей мой друг. Бабушка его не любит. Но он… очень нам помог. Тогда, понимаете? И дедушка говорил, чтобы я к нему обращалась, если будет нужно…

Словно подтверждая, Навкина переспросила резко, недовольно, и Джереми уловил повторенное имя. Новый след? Голова болела уже невыносимо, он держался из последних сил. Помощник Сергей… Друг маленькой Наташи, но не друг семьи, похоже. Что ж, на месте академика Джереми тоже попросил бы кого-нибудь позаботиться о единственной внучке. Например, своего ученика. Джереми чувствовал, что упускает что-то важное, что-то, буквально крутящееся рядом. О чем еще можно попросить человека, которому доверяешь настолько, чтобы доверить ребенка? Да, определенно. Если и это пустышка — что ж, придется признать поражение.

Последний раз окинув взглядом Наташин музей, Джереми неловкими от боли и головокружения пальцами убрал камеру. Попрощался, насколько мог вежливо. Еще раз пообещал прислать статью. И едва не бегом вышел на улицу. Взятая напрокат машина, оставленная на парковке, неприятно нагрелась на солнце. Сев за руль, Джереми на максимум включил кондиционер и откинулся на сиденье, закрыв глаза и обессилено дожидаясь, пока в салоне станет прохладней. Тихое умиротворяющее гудение кондиционера, запах нагретой обивки, голоса, до сих пор звучащие в ушах, калейдоскоп фотографий… Что он делает в чужой стране, с чужими людьми? Разве здесь ему сейчас нужно быть? Морщась, Джереми открыл глаза, достал из бардачка сотовый. Когда уже пошел вызов, успел сообразить про разницу во времени и едва не нажал на кнопку сброса, но не успел.

— Привет, милый… — послышалось хрипловато-сонно, и Джереми, не в силах произнести ни слова, расплылся в дурацкой, виноватой, совершенно счастливой улыбке.

— Джем? Джем!

— Да, Элен, — сказал он в трубку, закрыв глаза. — Как ты, родная? Я тебя разбудил? Прости…

Она говорила что-то, но он, не разбирая слова, наслаждался звуком ее голоса, не вдумываясь в смысл, не в силах думать о чем-либо кроме того, что она есть. Далеко, не рядом, но если не смотреть, то можно представить, что они сидят в гостиной, Элен зачем-то мешает чай, в который никогда не кладет сахар, а ноги она поджала под себя и каштановые пряди закрывают с одной стороны лицо… Но какая же он свинья! Ей ведь нужно отдыхать…

— Прости, — повторил он. — Я только хотел сказать, что скоро возвращаюсь домой. Что тебе привезти?