Колечко

— Господи, храни Желтую розу, — с пьяным упорством повторил комиссар. — А этого типа с многоствольником я все равно поймаю, если начнет размахивать им в моем городе.

Клубника для кошки

Она пришла в марте, вместе с первыми настоящими солнечными лучами, кошачьими концертами и анемичными букетиками первоцветов. Позвонила в дверь, терпеливо дождавшись, пока откроют, замерла на пороге, сверкая наглыми глазищами цвета морской волны. Штормовой волны, серо-зеленой. Высокая, тонкая, золотисто-рыжеватая: от растрепанной мальчишеской стрижки до облупленного носа, усеянного брызгами веснушек. Маечка. Джинсы… Улыбнулась слегка растерянно.

— Здравствуйте, а я из агентства. Можно?

— Проходите, — сказал он, отъезжая на коляске в сторону. Прикрыл за ней дверь, покатил следом.

Она шла бродячей кошкой: настороженно принюхиваясь к воздуху, робко заглядывая в щели дверей.

— Студия прямо по коридору, — негромко подсказал он.

— Ага, спасибо.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

Обернулась, глянула тревожно.

— У меня разрешение есть, вы не думайте. Родители подписали.

Родители, разрешившие несовершеннолетней дочери работу модели ню? Он поморщился. Впрочем, с ним-то как раз безопасно, в агентстве отнюдь не дураки. Она тихонько толкнула дверь студии, осторожно переступила через порог.

— Ух ты… Красиво.

Студию заливал свет. Он долго мечтал о стеклянной крыше, чтобы солнце падало само: настоящее, живое, — но панельный дом… Пришлось ставить зеркала, сложную систему зеркал: пойманные лучи собирались в фокус или рассеивались — смотря чего он хотел. Эффектно, да. Особенно таким днем, когда в воздухе звенит и дрожит нежное весеннее золото, обливая ее кожу и волосы. Подняв тонкую руку, она полюбовалась игрой света.

— Чаю? — ровно предложил он. — Или будем сразу работать, а чаю потом?

— Не знаю. Как вам удобно.

На него она не смотрела, завороженная игрой отблесков. Молодая любопытная кошка, еще чуть — и стукнет лапой по солнечному зайчику… Он вздохнул.

— Тогда работать. Раздевайтесь.

Поставил уже загрунтованный холст, приготовил краски. Она торопливо разделась за ширмой, вышла уже готовая, в тоненьких плавках. Огляделась. Вопросительно глянула на него.

— На диван ложитесь.

— А как?

— Как удобно.

В кошкиных глазах мелькнуло удивление, к такому она явно не привыкла. Безразлично глядя на ничуть не смущенное лицо, тонкую шею и маленькую высокую грудь с розовыми сосками, он объяснил:

— У меня свой метод. Я пишу естественные позы. Так что ложитесь, как хотите. Можете двигаться.

— А разговаривать?

— Можно. А если надо будет молчать — я скажу.

Просияв, она запрыгнула на диван, подобрала ноги, улеглась набок. Подперла голову рукой, легко уронив другую на точеное бедро.

— А вы мне потом картину покажете?

— Нет.

— Вот и в агентстве так сказали, — расстроено сообщила она. — Ладно, я просто спросила. Рисуйте.

И, как ни странно, замолчала. Минут на пять, рассматривая в это время студию, зеркальные пластины и светильники, трубки холстов и рамы, расставленные вдоль стен. Все работы — лицом к стене. Даже не шевелилась. Потом кошке стало скучно.

— А кем вы работаете?

— Разве не видно?

Краски ложились на холст ярко и точно, он увлекся, и вопрос пришелся некстати. Но раздражение в голосе ее ничуть не смутило.

— Если вы никому картины не показываете, значит, не продаете.

Покосившись из-под полуприкрытых ресниц, легла на спину, согнула ногу в колене, нахально закинув руки за голову. Он сглотнул, прежде чем ответить.

— Я продаю пейзажи, натюрморты.

— И за это платят столько, что можно жить?

Даже голову приподняла от любопытства, ожидая его ответа. Он вздохнул.

— Нет. Еще я работаю диспетчером. По телефону. Для меня — самое то. Еще вопросы есть? Про коляску? Личную жизнь? Планы на будущее? Давайте уж сразу.

— Нет, — буркнула она. — Никаких вопросов. — И с потрясающей последовательностью добавила: — А как вы моделей выбираете? По каталогу?

— По знакомству с директором агентства.

Она замолчала. И в этот раз молчала почти весь сеанс, нежась под лучами солнца, подставляя ему то круглое плечико и бедро, плавно переходящее в идеальную линию ног, то, перевернувшись на живот, гибкую спину и холмики ягодиц. Наверное, представляла себя в солярии или на пляже. А он работал, как давно уже не получалось: в полную силу, яростно, забыв обо всем, даже о времени. Хорошо, что заранее выставил таймер — знал за собой такую беду.

По звонку она поднялась, молча оделась. Поскучневшая, даже словно усталая. Отказалась от чая, тихонько выскользнула за дверь. Он подкатил к окну, посмотрел, как она выходит из подъезда все той же безразлично-уверенной охотничьей походкой, как удаляется спина в зеленом топике с белой надписью и едва касаются асфальта, упруго отталкиваясь, светлые кроссовки. Было тоскливо. От того, что в этот раз сети, наугад заброшенные, принесли настоящую золотую рыбку. И от того, что все начинается снова: горячка ночных бдений у холста, ожидание звонка в дверь, сухость во рту и темнота в глазах, когда последний мазок ляжет на холст — и она уйдет.

На следующий день пошел дождь. Солнечные зайчики попрятались, больше не прыгая по лакированному деревянному полу, мокрые ветки шелестели за окном. Рыжая кошка пришла снова — и была грустна. Нет, она улыбалась, но как-то сухо, из вежливости. Раздевшись, забралась с ногами на диван, легла в стандартной позе, на боку, — и замерла, отрабатывая время. Смотрела куда-то вдаль, сквозь стену за его спиной, потом попросила разрешения включить плеер. Он разрешил. И честно вытерпел минут десять. Потом отстраненный взгляд и проводки на голой груди сделали свое дело: он бросил кисти и поехал ставить чайник.

На кухне она вытащила наушники, с явной неохотой присела на краешек стула, нервно теребя край длинной майки, прикрывающей бедра: джинсы ради экономии времени натягивать не стала. Но чай пила с удовольствием, щурясь, глядя в чашку; брала длинными тонкими пальцами конфеты из коробки, осторожно надкусывала, катая во рту.

— Что ты слушаешь?

Вместо ответа — нажатая кнопка.

«Он был старше ее, она была хороша, в ее маленьком теле гостила душа, они ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам…»

Кнопка нажата на полуслове. Хмурый взгляд. Девочка, солнечный зайчик, кошка рыжая…

— Неожиданно. Я думал, сейчас это уже не в моде.

— Мне нравится, — вежливо сообщила она.

— Мне тоже. Хочешь еще чаю?

Нет, она не хотела. Но наушники, вернувшись в студию, убрала, и хрипловатый, из-за дешевенького плеера, голос пел теперь для них двоих. И холодное море в ее глазах потеплело, а напряженные линии спины расслабились, потекли привычной ленивой грацией. И он смог наконец взяться за кисть по-настоящему.

Как и договорились, она стала приходить каждый день. Уже не стесняясь и не заходя за ширму, стягивала майку и джинсы, пинала сброшенные кроссовки. Ложилась и замирала. Он писал, как ошалелый, часа полтора, потом заставлял себя сделать перерыв, иначе усталость не давала выкладываться так, как хотелось. Сначала кошка дичилась. Скромничала. Ходить по студии в одной лишь узенькой полосочке ткани на бедрах ей было в самый раз, а вот взять еще одну конфету — стыдно. Он никак не мог понять, раздражает это или забавляет. Она избегала называть его по имени, обходясь вежливым «вы», заворожено любовалась плавающими чаинками, грела, непременно щурясь, ладони о тонкий фарфор и таскала с тарелки ломтики сыра, выбирая момент, когда он смотрел в другую сторону. Потом они снова шли в студию — и на него накатывало. Когда кошка уходила, он делал гимнастику, выматываясь до зубовного скрежета и холодного пота. Принимал ванну — слава богу, научился без посторонней помощи — и снова писал. Кошка стояла пред глазами — и закрывать их не надо: теплая, настоящая. Готовил что-нибудь на скорую руку или заказывал в кафе, ел, работал — и снова делал гимнастику. Казалось, что с каждым днем тело повинуется все лучше, и он ломал боль, а она ломала его, скручивала, выбивая временами дыхание и злые слезы. Но врач сказал, что так и надо, иначе процесс пойдет дальше. А при усердной работе — может повернуть вспять.