Страница 4 из 6
Как видно, такой оборот дела не оказался для вороны полной неожиданностью. Она хоть и взметнулась вверх с видом явно растерянным, но от крика воздержалась. Косо поднявшись на высокую березу, она села там и несколько раз брезгливо потерла клювом о бересту, как бы очищая его от налипших кусочков мяса. Пожалуй, это была совершенно ненужная операция.
А кабаненок, не подозревая, от какой беды избавился, ибо самой большой бедой считал свое отлучение от материнского соска, кое-как достиг полянки и затрусил по густым следам, оставленным многочисленной родней. Терпкие, сырые запахи весеннего леса теснили его справа и слева, создавая невидимый коридор с податливыми, но, казалось, неприступными стенками, за которыми начинался другой мир, чужой. Только раз кабаненок нечаянно сунулся в этот мир рыльцем и почувствовал, как его охватило незнакомым страшноватым холодком.
Так, по следам выводка, он добрался до соснового бора и, лишь ступив на золотисто-бронзовую хвою, услышал, и совсем не издалека, чудные звуки материнского голоса. Обрадованный, он припустил что было мочи и вскоре увидел всех своих, с комфортом расположившихся среди уходящих ввысь стройных стволов. Матушка лежала на боку; полосатые чада гроздью теснились у ее брюха.
Красноречивая картина прибавила энергии больному страннику. Взвизгнув от нетерпения, он устремился на преодоление последних метров и, наверное, мог уже различить свое личное, пока никем не занятое место возле доброй матушки, когда она, решительно стряхнув прилипшую к ней гроздь, вскочила на ноги и, коротко приказав кабанятам следовать за нею, с целеустремленностью занятого существа, у которого расписана каждая минута, углубилась в торжественный простор соснового бора.
Оказывается, здесь происходило не просто кормление, а урок кормления в лесу, как раз закончившийся; теперь, согласно распорядку, следовала легкая пробежка, видимо необходимая, чтобы утрясти полученные знания.
Да что же это такое делается?! Да не может быть!
Увы, ткнувшись в примятую телом матери еще теплую хвойную подстилку, бедняга нашел вопиющие улики: две или три капельки молока! Здесь действительно ели! Кабаненок почувствовал невыносимый голод.
И он поднял крик. И здешнее зверье и птицы, уже знакомые с его голосом, сразу же заметили, что напев песенки изменился: если до этого они слышали явные ноты каприза, может быть даже некоторое любование своим горем, то теперь в поросячьей руладе было неподдельное отчаяние, да просто прощание с жизнью! И дрозды, и белки, и все остальные испуганно замерли, хотя звук по сравнению с давешним оказался гораздо тише, с хрипотцой, прерывистый и не такой звонкий.
Разлетевшаяся во всю прыть веприца встала как вкопанная. Кабанята, не разобрав, в чем дело, промчались дальше и, вдруг обнаружив свою беззащитность, в растерянности рассеялись. Мать позвала их и, развернувшись, поспешила назад.
И вот несчастного певца, понемножку теряющего голос, окружили братья и сестры. Они сочувственно трогали его пятачками, тревожно суетились, желая, видно, помочь, но не зная, как это сделать.
Одна только добрая матушка не разделяла общего настроения. Стоя чуть в стороне, она подозрительно наблюдала за хнычущим сыном, и он ей очень не нравился. Все дети как дети, а этот...
Она, к сожалению, не знала, что перед ней много перенесший страдалец, она считала, что он попросту ослушник, отставший нарочно, и может сорвать важное мероприятие по изучению весеннего леса.
Наказать бы его, вот что...
Сосредоточенно помедлив, будто изобретала способ наказания, веприца как-то странно фыркнула, почти выговорив непонятное, но напугавшее всех слово: "Ду-ду!" Кабанята резво отскочили; провинившийся остался один и сразу же замолк, хотя вид у него был прежний: унылый и упрямый. Ну, коли так... Веприца, не совсем, впрочем, удовлетворенная, сменила гнев на милость, чуть ли не проворковав что-то успокоительное. Кабанята мигом обступили ее, и семейство дружно припустилось к неведомой цели.
Вскоре они достигли, по-видимому, тех самых краев, по которым скучала веприца. Как ни странно, это был все тот же лес - те же сосновые борки, те же просветленные березнячки и все тот же высокоствольный ельник, принимавший путников с обычной затаенностью и тишиной, нарушаемой иногда неожиданным громким щелчком, произведенным отломленной от ствола сухой веточкой. Здесь, если постараться, можно было найти даже уголок, словно извлеченный из окрестностей веприцына гнезда - с кустарниками и с болотцем и чуть ли не с такой же кривой березой.
И все же это был другой лес, лучший, более плодоносный. Непостижимо для ума, но здесь растения того же самого незатейливого уголка всегда цвели пышнее, трава и мох были гуще. И здесь, в мягком мху, словно хрупкие драгоценности, покоились крупные коричневоголовые сморчки, странные произведения природы: на них сколько ни смотри, всё они кажутся невиданными, будто уроженцы другой планеты.
Кстати, эти сморчки сильно заинтересовали матушку. Она смачно схрумкала парочку, стараясь показать кабанятам, как это вкусно, чтобы тоже попробовали! Но им совсем не понравилось...
В общем, чем дальше, тем лес становился богаче. И очень многие животные держались именно здесь, а не в другом месте. Веприца с выводком то и дело кого-нибудь спугивали: зайчиху, тщательно очищавшую кору с поваленной осинки; косача, бегавшего, раскрыв крылья, видимо репетировавшего воинский танец для выступления на току; деловитых полёвок и лесных мышей; ежа, не пожелавшего уступить дорогу и старательно обойденного веприцей, имевшей в прошлом столкновения с этим более чем неприятным зверем. А один раз с довольно близкого расстояния видели удивительно спокойного лося, безрогого.
Конечно, в таком лесу не могло быть и речи о тишине. Одни шуршали, другие что-то скребли и царапали, третьи фыркали и сопели, четвертые квакали, пятые топали, шестые стонали, седьмые что-то недовольно бормотали, восьмые насвистывали, девятые разливались трелями, десятые пели соловьями, одиннадцатые рычали, двенадцатые шинели, тринадцатые каркали, четырнадцатые жужжали, пятнадцатые вздыхали, шестнадцатые издавали хрип, похожий на предсмертный, семнадцатые улюлюкали, восемнадцатые хлопали крыльями, и, наконец, девятнадцатые, например иволги, умудрялись производить даже не один, а два совершенно противоположных шума: то они пели почти так же хорошо, как и упомянутые соловьи, а то вдруг принимались вопить душераздирающими хриплыми голосами, словно мартовские дерущиеся коты. Ко всему этому прибавлялось еще множество таинственных звуков, которые издавали деревья, потягиваясь и расправляя занемевшие от долгой неподвижности ветви и стволы.
Надо ли говорить, что в этаком звуковом кавардаке добрая веприца не могла достаточно бдительно следить за выводком. И ей было невдомек, что тот самый - капризный! - кабаненок опять отстал.
Да, лишь в первые минуты горемыка вел себя так, будто исправился. Вскоре ему стало невмоготу держаться возле матушкиной ноги, он несколько раз споткнулся, приотстал и вдруг прилег в какой-то ямке.
Но обида, усталость, боль и голод не победили страха перед одиночеством. Чуть-чуть отлежавшись, кабаненок поплелся вдогонку за своими.
Это был ужасный путь. Там, где одиннадцать полосатых, перенимая у матушки ее почти барственное пренебрежение к трудностям, прошли играючи, двенадцатый, лишенный всякой поддержки, познал лихую беду. Мокрый, дрожащий, изнемогающий, он застревал, увязал и падал. И все-таки брел все вперед и, к счастью, по-прежнему по следам выводка, которые не давали ему ни заблудиться, ни уклониться в какую-нибудь затопленную низинку, где ничего не стоило преждевременно сгинуть. Да и встречи с ежом он избежал лишь благодаря этой отчетливо пахучей дороге: еж, испытывая некоторую брезгливость, предпочел к моменту появления кабаненка куда-то спрятаться.
А между тем уж и солнце успело сместиться из той части неба, где оно обычно находилось по утрам, в обширную голубую площадь прямо над лесом, откуда ему было гораздо удобней поливать землю теплом и светом...