Страница 96 из 111
- Записи записям рознь, - возражает Мольер. - Ваши, насколько я успел заметить, касаются таких разнообразных и важных вопросов, как разум, наука, государство, политика, законы, нравственный идеал, цель жизни, наконец... Впрочем, я всего лишь бегло просмотрел их и потому не смею судить...
- Весьма кстати, - невесело шутит Паскаль. - Вы ведь сами сказали, что у нас с вами слишком разные взгляды на некоторые вещи. Но вернемся к моим теоремам. Я, как вы помните, не решался записать их. Герцог Роанне, однако, убедил меня не противиться внушению свыше. Он даже посоветовал объявить конкурс на решение шести задач по циклоиде и вызвать на соревнование лучших математиков Европы. Я было отказался. Но Роанне поддержали остальные пор-рояльцы, и вызов за подписью Амоса Деттонвилля был послан. Обратите внимание: имя составлено из тех же букв, что и псевдоним Луи де Монтальт.
- А Монтальт откуда? - любопытствует Мольер. - От слова "монт" "гора"?
- Да. В честь Пюи де Дом. Там прошло мое клермон-ферранское детство. Там же, кстати, были поставлены опыты с атмосферным давлением...
- Прошу прощения, - внезапно вспоминает Мольер. - Оказывается, я кое-что слышал о вашем конкурсе. Одно время о нем много говорили. Помнится, в нем принимал участие Гюйгенс.
- Гюйгенс, да. Хорошо, что вы вспомнили о Гюйгенсе. Он ведь тоже занимался математикой случайного! Как мы с Ферма. У него есть трактат "О расчетах в азартных играх". Читали?
Мольер с сожалением разводит руками. Увы, нет! Зато ему знакомо другое сочинение Гюйгенса - "Хорологиум".
- "Часы", - переводит Паскаль. - Прекрасная работа! Я получил ее от автора в ответ на "Письма к провинциалу"... Да, Гюйгенс - это человек. Пожалуй, первый человек, которому удалось точно измерить время. А знаете, ведь именно задачи о циклоиде побудили его заняться теорией колебания маятника. Той самой теорией, которая помогла ему усовершенствовать свои маятниковые часы.
- Значит, этим человечество тоже в какой то мере обязано Деттонвиллю? - выводит Мольер. - Спасибо! Счастлив, что могу поблагодарить вас лично, хотя бы и во сне. Часы - это великолепно! Люблю часы. Правда, не во время бессонницы... Однако, любезный господин Паскаль, я не совсем понял, почему ваши пор-рояльские друзья изменили своим принципам и посоветовали вам продолжить работу над циклоидой?
Паскаль - впервые за всю беседу - хмурится. Видно, не хочется ему этого разговора. В то же время он слишком правдив, чтобы уклониться от него.
- Как вам сказать, - запинается он. - Пор-Рояль переживал тогда трудные времена. В любую минуту его могли объявить вне закона.
- Понимаю. Необходимо было, как говорят в театре, поднять сборы. Иначе говоря, сразить публику каким-нибудь сногсшибательным шлягером. Шлягером оказался Паскаль с его конкурсом... Не подумайте, что я кого-нибудь осуждаю, - извиняется Мольер, заметив, как вспыхнуло бледное лицо собеседника. - В таких-то обстоятельствах чего не сделаешь... Просто меня удивляет некоторая непоследовательность. С одной стороны, наука - грех, с другой... Ну хорошо, хорошо, не буду! Только не уходите. Знаете что? Давайте лучше поговорим о ваших "Письмах". Было бы ужасно, если бы вы исчезли, не дав мне высказать все мое безмерное восхищение этой вещью!
- Вы слишком добры ко мне, - сухо возражает Паскаль. - "Письма" всего лишь опыт начинающего.
- Ошибаетесь, милостивый государь. Вы никогда не были начинающим. Вы сразу заявили о себе как зрелый, отшлифованный талант. И первая же ваша литературная проба напрочь вышибла противника из седла.
- Вышибла - не значит убила.
- Все равно. Оправдаться в глазах общества иезуитам уже никогда не удастся.
Паскаль пожимает плечами.
- Это сделала истина.
- Истина, сказанная Людовиком де Монтальтом. У вас редкая способность претворять отвлеченные идеи в конкретные образы. Портреты иезуитов - ваша большая удача. Особенно один, из письма четвертого. Он просто стоял у меня перед глазами, когда я писал своего "Тартюфа". Возможно даже, получилось некоторое сходство. Надеюсь, вы не в обиде?
- Помилуйте! - окончательно оттаивает Паскаль. - Великий Мольер почел для себя не зазорным позаимствовать у Монтальта... Да я чувствую себя почти классиком!
- В таком случае, больше вас уже ничем не испортишь, и я могу спокойно дохвалить вас до конца.
Паскаль протестующе поднимает руки. Куда уж дальше?
- Но я еще не коснулся стиля ваших писем!
- Стоит ли? Мне кажется, он настолько прост...
- В том-то и дело. Писать просто в нашем семнадцатом столетии, да еще во Франции, где пышность и вычурность что-то вроде государственной моды.
- Невелика заслуга писать так, как тебе свойственно.
- Скромничаете? А я вам вот что скажу. Если в один прекрасный день мадемуазель Французская Проза перестанет манерничать и заговорит языком ясным, сильным и точным, так этим она будет обязана главным образом вам. Хотите доказательств? Вот вам первое: Мольер. Он тоже испытал на себе благотворное влияние стиля Паскаля.
- Полно! - отмахивается Паскаль. - Вы слишком много внимания уделяете моим "Письмам" и совершенно не интересуетесь теми, что адресованы вам лично.
Мольер неприязненно косится на нераспечатанный пакет. К чему читать то, что наверняка не доставит никакого удовольствия?
Паскаль пристально глядит в огонь. Как знать! В этом удивительнейшем из миров всегда можно рассчитывать на счастливый случай.
- Вы думаете? - Мольер нерешительно берет письмо. - Попытать разве счастья...
Он вскрывает пакет, достает из него плотную, вдвое сложенную бумагу...
- Что это? - побелевшими губами шепчет он. - Господин Паскаль, взгляните вы. Своим глазам я уже не верю...
- "Разрешаю вам играть "Тартюфа". Людовик", - вслух читает тот.
Мольер сидит как громом пораженный. По щекам его текут слезы.
- Пять лет... Пять лет! - прерывисто шепчет он. - О благодарю, благодарю вас!
- Третья, - как бы про себя отмечает Паскаль. Мольер перестает всхлипывать и смотрит на него мокрыми непонимающими глазами. Что, собственно, третья?
-Третья благодарность, которую я нынче слышу от господина Мольера. Только вот за что?