Страница 3 из 13
И вот, пока она бежит, огибая лужу, Турбанов разрешает себе вообразить такое счастье, будто она торопится к нему, к нему, потому что годами терпеливо ждала его прихода, и будто бы теперь они такие любимые люди, что буквально обречены друг на друга и между ними никогда не может случиться никакой вражды.
7
Между тем женщина приближается на расстояние полутора пощёчин и спрашивает с тихим, но внятным бешенством: какого дьявола он за ней шпионит, припёрся к её дому на ночь глядя и топчется под окнами. Если надо, она сейчас вернёт ему деньги за прошлый сеанс, лишь бы он отстал от неё навсегда.
«Это не я, – говорит Турбанов, – я не был на ваших сеансах».
Она молчит, искоса вглядываясь.
«Да, извините. Похожи, но голос другой… Вас ведь почти не отличишь, все на одно лицо».
Тут он начинает подозревать, что счастье, скорее всего, не случится.
«Кого это – нас?»
«Ну, которые запрещают всё подряд. И галстуки у вас одинаковые. Что-то вы сегодня без галстука».
«А мне ваше лицо тоже, кажется, знакомо».
«Ничего странного, я киноактриса. Правда, бывшая. Смотрели, наверно, “Гибель Дон-Жуана”».
«Это мой любимый фильм – недавно опять показывали».
«Не врите. Он уже сто лет в чёрных списках. Куда вы идёте?»
«Провожаю вас до подъезда».
«Спасибо, не нужно. Верните моё дезабилье».
Этот малоприятный разговор логично закончился дождём, и Турбанов поплёлся назад, как человек, исполнивший свою миссию. Словно бы он только для того и выходил из дома, чтобы спасти чью-то белую тряпочку от падения в слякоть.
Вот так он повстречал Агату.
И, как видно, в самом первом приближении там не было никакого специального знака, дающего надежду на перемену участи либо даже на простую человеческую приязнь.
Ночью вместо подсказки ему пришла на память строчка из одного старинного стихотворения, которую он раньше не мог понять: «Душа любима лишь в пределах жеста», – а теперь вдруг понял и мысленно охнул. Потому что, получается, душа, которая не «жестикулирует», не заявляет о себе вслух другой душе, вряд ли может рассчитывать на что-то большее, чем безответное молчаливое сосуществованье.
Под утро он подумал, что голое человеческое лицо, наверное, самая откровенная, можно даже сказать, самая неприличная часть тела. И с годами каждый человек приобретает такое лицо, которое он нажил сам. Поэтому и неудивительно, думал Турбанов с тупой неприязнью в свой адрес, что незнакомая женщина с первого взгляда угадала, в чём суть его работы.
8
Суть его работы действительно сводилась к тому, чтобы запрещать. Когда родная страна в очередной раз меняла своё агрегатное состояние, турбановский друг и начальник Надреев, применив какую-то нечеловеческую ловкость, сумел превратить пыльный, задрипанный Институт стандартизации, где они тогда служили, в стратегически важное Министерство контроля за соблюдением национальных стандартов.
Теперь любая продукция – от пищевой до литературной – могла стать легальной только с дозволения их министерства, благодаря фиолетовому штампу, который самолично ставила на гербовую бумагу Рита Сумачёва, жена и заместительница Надреева. Поначалу у них там было сорок шесть профильных департаментов и три сотни экспертов: по физике плазмы и квантовой химии, по лекарствам, духам и освежителям воздуха, молочным и кисломолочным субстратам, по школьной форме, футлярам для телефонов, мужскому и женскому трикотажу, крепкому и слабому алкоголю, ручной вязке шапочек, вышиванию гладью и прочему. Турбанов отвечал за самый рискованный и сомнительный участок – он курировал произведения литературы, которые готовились в печать.
На шестнадцатой или семнадцатой волне сокращений госаппарата Надреев постепенно избавился от большей части департаментов и почти от всех экспертов. Контроль за соблюдением национальных стандартов сразу невероятно упростился: подконтрольный клиент мог даже не привозить и не показывать образцы своих консервов, чулок, штанов с начёсом, таблеток или коньяков. Он просто платил дважды: сначала – фиксированный официальный налог, а потом уже с радостью и кротким удовольствием пополнял чёрной наличностью народный деловой ресурс – ровно на ту сумму, которую молча писала ему на бумажном огрызке несравненная Рита Сумачёва, прежде чем поставить вожделенный фиолетовый штамп.
Турбанов не вошёл в число уволенных экспертов, его сохранили. Ему исправно доставляли свежую писательскую продукцию, которую он беспрерывно читал, читал, читал и читал. Собственно, в этом и заключались его нелёгкие обязанности. Дочитав, он тоже ставил штампик, чёрный либо красный, и приписывал снизу коротенькое резюме. Когда он запрещал очередную книгу, это не означало, что книга ему не понравилась, что она бездарна или плохо написана. Она всего лишь не вписывалась в санкционированные духовные нормы. Как, допустим, тёмный автопортрет старого голландца с печальным угасающим взглядом не вписывается в свежевыкрашенную Доску почёта, посвящённую ясноглазым передовикам.
Встречались, правда, и такие сознательные авторы, что их можно было в контрольных целях вообще не читать. Например, один лауреат всех мыслимых премий, орденоносец, взявший себе нарядный псевдоним Макар Лепнинов, уже который год сочинял многосерийную сагу о либералах и методично, раз в квартал выстреливал новыми томами с типовыми заголовками: «Либеральная тля», «Пархатый либерализм», «Почему я не либерал?», «Зараза на букву “Л”».
Когда Лепнинов прислал очередное сочинение под названием «Чёрная сперма либерализма», эксперт Турбанов наконец тихо усомнился в целесообразности столь громкой стрельбы и пошёл советоваться с начальством. Он лишь хотел уяснить: зачем так долго и упорно палить по мишени, которой уже не существует? Ведь понятно, что этих злосчастных либералов в стране осталось меньше, чем динозавров, по крайней мере, на виду, в публичном пространстве. Вокруг одни только сугубые патриоты, для которых величье державы и наш особый путь дороже собственной жизни. Или, по идее, должны быть дороже.
Надреев нехотя выключил голографическую блондинку, возлегавшую на его рабочем столе в гинекологической позе, мрачно помолчал с минуту и ответил, что лауреат Лепнинов не для того столько лет зарабатывал репутацию отважного бунтаря и при этом всегда точно совпадал с генеральной линией власти, чтобы мы сейчас вдруг запретили главный труд его жизни. Пускай он будет классиком, нам же меньше хлопот!
Голографическая блондинка снова включилась и томно поползла по столу.
9
У Турбанова были свои устойчивые кулинарные причуды. В обеденное время он не ходил с коллегами в солидные, проверенные заведения для госслужащих, где контролировалось национальное происхождение продуктов и почти официально работала прослушка, а направлялся в малозаметную и тесную, как вагонный тамбур, пирожковую, она же Кулинария № 1, которая ещё с советских времён ютилась сбоку припёку, на торце здания мэрии – бывшего горсовета.
Там негде было присесть, редкие посетители стояли, опираясь локтями на высокие столы с мраморными круглыми столешницами. Кормили по-студенчески: беляшами, пирожками с капустой или с повидлом, иногда сухощавой жареной рыбой и сизым рассольником с перловой крупой. Из какого-то военно-промышленного бака устрашающей величины наливали чай, пахнущий вчерашней баней, или бережно разбавленное какао.
Турбанов пристраивался к угловому столику возле окна и, пока жевал свои пирожки, отхлёбывая из гранёного стакана, всегда поглядывал сквозь мутное стекло на площадку напротив мэрии, окаймлённую по периметру начальственной автостоянкой. Что характерно, когда он шёл сюда обедать, его абсолютно не интересовал этот казённый участок, плевать он на него хотел. Но стоило ему оказаться внутри пирожковой, за привычным столом, как вид из окна превращался в тягучий и таинственный многосерийный фильм, который хотелось смотреть ежедневно, месяцами и годами, что зритель Турбанов, собственно, и делал почти без отпусков.